Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
... Кто поразмыслит серьезно, тот убедится, что как для смерти, которая трудна, так и для трудной любви еще не найдено ни решений, ни объяснений; и для этих двух важных дел, которые мы сокровенно таим в себе и передаем дальше, не раскрыв их секрета, нет общего, всеми молчаливо принятого правила. Но когда мы, одинокие, начинаем постигать жизнь, нам одиноким, открываются вблизи эти большие явления. Требования, которые нам предъявляет трудная работа любви, превышают наши возможности, и мы, как новички, еще не можем их исполнить. Но если мы выдержим все и примем на себя эту любовь, ее груз и испытание, не тратя сил на легкую и легкомысленную игру, которую люди придумали, чтобы уклониться от самого важного дела их жизни,— то, может быть, мы добьемся для тех, кто придет после нас, хотя бы малого облегчения и успеха... ...  Полный текст

История, рассказанная темноте

Я хотел надеть пальто и пойти к моему другу Эвальду. Но я забылся над одной книгой, между прочим, старой книгой, и наступил вечер, как в России наступает весна. Еще мгновение назад вся комната, до самых дальних уголков была светла, и вдруг все вещи сделали вид, будто никогда не знали ничего, кроме сумерек; повсюду распустились большие темные цветы, и блики затрепетали вокруг бархатистых чашечек, как на крылышках стрекоз. Больной, конечно, уже не сидел у окна. И я остался дома. Что же я хотел ему рассказать? Я этого уже не помнил. Но через некоторое время мне показалось, будто кто-то ждет от меня эту потерянную историю, может быть, какой-то одинокий человек, стоящий у окна далеко, в своей темной комнате, или, может быть, сама темнота, обнимающая его и меня и все вещи. Так получилось, что я начал рассказывать темноте. И она склонялась ко мне все ближе и ближе, так что я мог говорить все тише, как и должно быть в моей истории. Она произошла, между прочим, в наше время и начинается так:

«После долгого отсутствия доктор Георг Ласман возвращается на родину. Там у него всегда мало что было, а теперь в его родном городе жили только две его сестры, обе замужем и, по всей видимости, удачно: он ехал, чтобы повидать их после двенадцатилетней разлуки. Так думал он сам. Но ночью, когда в переполненном вагоне он не мог уснуть, ему стало ясно, что он едет, собственно, ради своего детства, в надежде отыскать в старых переулках что-нибудь — ворота, башню, фонтан, — которые оживят его радость или печаль, чтобы он снова мог узнать себя. Ведь в жизни о себе забываешь. И многое вспомнилось ему тогда: маленький дом на Генрих-гассе с блестящими дверными ручками и темными крашеными полами, тщательно оберегаемая мебель и почти благоговеющие перед ней его дряхлые родители; мелькающие суматошные будни и выходные, напоминающие просторные залы; изредка гости, принимаемые со смехом и в замешательстве; расстроенный клавир, старый кенарь, унаследованный от кого-то стул, на котором невозможно было сидеть, именины, дядя, приезжавший из Гамбурга, кукольный театр, шарманка, стайка детей, и кто-то зовет: «Клара!» Доктор дремал.

Станция. Мимо окон снуют огоньки, и молоточек выслушивает на коду вскрикивающие колеса. И это звучит, словно: «Клара, Клара». «Клара, — думает очнувшийся доктор, — кто же это мог быть?» И тут же ему представляется лицо, детское лицо с гладкими белокурыми волосами. Вряд ли он смог бы его описать. Но он чувствует что-то тихое, беспомощное, преданное, видит хрупкие детские плечи, стянутые выцветшим платьицем, и додумывает лицо — и тут же понимает, что он не должен его додумывать. Теперь его нет: оно было — тогда. Так не без труда доктор Ласман вспоминает свою единственную подругу детства Клару. Пока его, десяти лет, не отдали в воспитательное заведение, он делил с нею все немногое (или, наоборот, многое?), что у него было. У Клары не было братьев и сестер, он, по сути дела, тоже рос один: его старшие сестры о нем не заботились. Но с тех пор он никогда не пытался о ней узнать. Почему же так получилось? Доктор откинулся на спинку. Ему вспомнилось еще, что она была смирный ребенок, и тогда он спросил себя, что могло с ней стать теперь? И тотчас испугался мысли о ее возможной смерти. Ужас охватил его в этом маленьком тесном купе; все, казалось, подтверждало это предположение: она была болезненный ребенок, в ее доме не все было благополучно, она часто плакала — конечно, она умерла. Доктор не мог больше этого вынести и, толкая спящих, протиснулся в коридор вагона. Там он открыл окно и стал смотреть наружу, в черноту с танцующими искрами. Это его успокоило. И вернувшись вскоре в купе, он, несмотря на неудобную постель, быстро уснул.

Встреча с обеими замужними сестрами не обошлась без заминок. Три человека забыли, как, несмотря на близкое родство, оставались они всегда далеки друг от друга, и сначала пытались было держаться по-семейному. Но вскоре молчаливо согласились укрыться в надежном убежище непринужденной учтивости, которую общественная жизнь выработала для любых случаев.

Это было у младшей сестры, чей муж, фабрикант, носящий титул кайзеровского советника, весьма преуспевал; и это было за обедом, после десерта, когда доктор спросил:

— Скажи-ка, Софи, что стало с Кларой?

— С какой Кларой?

— Я не могу вспомнить ее фамилию. С маленькой Кларой, дочерью соседа, с которой я играл ребенком.

— А ты говоришь о Кларе Зельнер?

— Зельнер, правильно, Зельнер! Я только теперь вспомнил: старый Зельнер, это же был тот ужасный старик... Но что же с Кларой?

Сестра помедлила.

— Она вышла замуж. Между прочим, живет очень замкнуто.

— Да, — обронил господин советник, и его нож пробороздил со скрежетом тарелку, — совсем замкнуто.

— Ты ее тоже знаешь? — обратился доктор к шурину.

— Д-да-а, немного. Она ведь здесь довольно известна. Супруги переглянулись, как посвященные во что-то. Доктор понял, что им неприятно об этом говорить, и больше не расспрашивал.

Тем охотнее вернулся к этой теме господин советник за кофе, когда хозяйка оставила их вдвоем.

— Эта Клара? — спросил он с хитрой улыбкой, рассматривая пепел, падающий с его сигареты в серебряную пепельницу. — Она, должно быть, была тихим, но однако же отвратительным ребенком?

Доктор молчал. Господин советник доверительно наклонился к нему.

— Это была целая история! Ты разве не слышал?

— Но я же ни с кем об этом не говорил.

— Зачем говорить, — советник тонко улыбнулся. — Об этом можно было прочитать в газетах.

— О чем? — нервно спросил доктор. — Так вот, она унеслась от него, закусив удила. Фабрикант выдал это поразительное сообщение и теперь, за облаком дыма, тая от удовольствия, ожидал эффекта. Не дождавшись, сделал озабоченное лицо, выпрямился и начал, словно обидевшись, протокольным тоном:

— Хм. Ее выдали за советника по строительству Лера. Ты его уже не знаешь. Человек не старый, моих лет. Богат, очень порядочен, знаешь ли, в высшей степени порядочен. У нее не было ни гроша, к тому же, она некрасива, не получила воспитания и так далее. Но советник и не искал светскую львицу, ему нужна была скромная хозяйка. Но эта Клара — она была повсюду принята в обществе, к ней относились благожелательно, — да, люди ведут себя прилично, — она, стало быть, могла бы поставить себя без особого, знаешь ли, труда, — так вот эта Клара, не прошло и двух лет со свадьбы, сделала ручкой. Представь себе: сбежала. Куда? В Италию. Маленькая увеселительная прогулка, разумеется, не в одиночестве. Советник, мой хороший друг, человек чести, муж...

— Так что же Клара? — перебил его доктор и встал.

— А, ну да. Небеса ее покарали. Предмет ее, говорят художник — вольная, знаешь ли, птица и все такое, — так вот, когда они вернулись из Италии в Мюнхен, предмет то — адью, только его и видели. Теперь сидит с ребенком.

— В Мюнхене? — доктор Ласман шагал в волнении взад-вперед.

— Да, в Мюнхене, — ответил советник и тоже поднялся. — Между прочим, она теперь, должно быть, влачит самое убогое существование.

— Что значит убогое?

— Ну, — советник посмотрел на сигару, — материально, и потом, помилуй, такая особа...

Он вдруг положил свою холеную белую руку на плечо шурина и в его голосе что-то забулькало от удовольствия:

— Знаешь, говорят еще, она живет тем, что... Доктор резко повернулся и вышел из комнаты. Господин советник, рука которого так внезапно упала с родственного плеча, через десять минут опомнился. Потом пошел к жене и сказал угрюмо:

— Я всегда говорил, что твой братец со странностями. Задремавшая было жена сонно зевнула:

— Ах, Боже мой, ну да.

Через две недели доктор уехал. Он вдруг понял, что не найдет здесь свое детство. В Мюнхене он отыскал в адресной книге: Клара Зельнер, Швабинг, улица и номер. Он дал ей знать о своем прибытии и отправился по адресу.

Стройная дама встретила его в комнате, полной тихого, доброго света.

— Георг, и вы вспомнили обо мне? Доктор остановился пораженный.

— Так вот вы какая, Клара.

Ее лицо с ясным и открытым лбом было спокойно, она словно хотела дать ему время, чтобы он ее окончательно узнал. Он долго всматривался, наконец нашел в ней что-то какую-то черту, которая убедила его, что перед ним действительно стояла подруга его детских игр. Он снова пожал ее руку, потом медленно выпустил ее и осмотрелся в комнате. В ней не было ничего лишнего. На столе у окна лежали книги и исписанные листы бумаги, за которыми, видимо, Клара только что сидела. Стул был еще выдвинут.

— Вы писали? — и доктор почувствовал, как глупо прозвучал его вопрос. Но Клара непринужденно ответила:

— Да, я перевожу.

— Для печати?

— Да, — сказала Клара просто. — Для одного издательства.

Георг заметил на стенах несколько итальянских репродукций. Среди них «Концерт» Джорджоне.

— Вам это нравится? — Он подошел к картине.

— А вам?

— Я не видел оригинала. Это во Флоренции?

— В Pitti [Палаццо Питти, дворцовая галерея во Флоренции]. Вы должны туда съездить.

— Для этого?

— Для этого.

Она излучала какую-то простую чистую радость. Доктор выглядел задумчиво.

— Что с вами, Георг? Вы не хотите сесть?

— Мне грустно, — сказал он медленно. — Я думал... но у вас совсем не убого, — вырвалось у него. Клара улыбнулась.

— Вы слышали мою историю?

— Да, то есть...

— О, — перебила Клара, заметив, что он хмурится, — люди не виноваты, что говорят об этом иначе. То, что мы переживаем, редко можно выразить в словах, и кто пытается все же об этом рассказывать, поневоле впадает в ошибки.

Они помолчали. Потом доктор спросил:

— Что сделало вас такой доброй?

— Все, — ответила она тихо и мягко. — Но почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что... потому что вы, собственно, должны были сделаться черствой. Вы были такой слабый, беспомощный ребенок, такие дети или грубеют, или...

— Или умирают, хотите сказать. Ну так я и умерла. О, я была мертва много лет. С тех пор, как мы с вами расстались там, дома, вплоть до... — Она взяла что-то со стола. — Посмотрите, это его портрет. Он немного льстивый. Его лицо не такое ясное, но лучше, проще. Потом я покажу вам и нашего ребенка, он сейчас спит здесь, в соседней комнате. Мальчишка. Зовут Анжело, как и его. Он сейчас далеко, в отъезде.

— И вы совсем одна? — спросил доктор рассеянно, все еще рассматривая портрет.

— Да, я и сын. Разве этого мало? Анжело художник. Его имя мало известно, вряд ли вы о нем слышали. До самого последнего времени он боролся: с миром, со своими планами, с собой и со мной. Да, и со мной: я ведь целый год упрашивала его ехать. Я чувствовала, что ему это необходимо. Однажды он спросил в шутку: «Я или ребенок?» Я сказала: «Ребенок», — и он уехал.

— И когда вернется?

— Не раньше, чем мальчик научится выговаривать свое имя, так мы договорились.

Доктор хотел что-то заметить, но Клара рассмеялась:

— А так как это довольно трудное имя, то дело будет еще не скоро. Анжелино исполнится летом только два года.

— Странно, — сказал доктор.

— Что, Георг?

— Как хорошо вы понимаете жизнь. Какой вы стали взрослой, как вы молоды. Куда делось ваше детство? Мы ведь оба были такими... такими беспомощными детьми. Это уже не изменишь и не забудешь.

— Так вы полагаете, мы обязаны страдать нашим детством? Ради справедливости?

— Да, я думаю именно так. Страдать тяжелой тьмой позади нас, с которой мы храним такую зыбкую, такую неясную связь. Приходит время, и мы отдаем ему наши первые всходы, любое начало, любую близость, побеги того, что, может быть, должно было состояться. И вдруг видим: все кануло, словно в пучину, и мы даже не знаем, когда.

Мы этого попросту не заметили. Словно ты собрал все свои деньги и купил на них перо для шляпы, — миг, и первый же ветер сорвал его и унес. Разумеется, ты приходишь домой без пера, и тебе ничего больше не остается, как только гадать, когда оно от тебя улетело.

— Вы думаете об этом, Георг?

— Уже нет, теперь я отступился. А начал где-то после моего десятого года, когда перестал молиться. Все прочее меня не касается.

— Как же случилось, что вы вспомнили обо мне?

— Именно поэтому я и пришел к вам. Вы единственный свидетель того времени. Мне казалось, я найду в вас то, чего не могу найти в себе. Какое-нибудь движение, слово, имя, от которого что-то зависит — прояснить...

Доктор опустил лицо в свои холодные беспокойные руки.

— Я помню так мало из моего детства, — сказала Клара задумчиво, — словно я прожила уже тысячу жизней. Но сейчас, после ваших слов, мне кое-что припомнилось. Вечер. Вы неожиданно появились у нас: ваши родители куда-то ушли, может быть, в театр. У нас яркий свет. Отец ждет гостя, одного родственника, если я не путаю. Он должен был приехать из... впрочем, не помню, откуда, во всяком случае, издалека. Мы ждали его уже более двух часов. Двери были раскрыты, горели лампы, мама то и дело подходила к софе и разглаживала покрывало, отец стоял у окна. Никто не решался сесть, чтобы не сдвинуть со своего места стул. Тут пришли Вы и стали ждать с нами. Мы, дети, прислушивались у двери. И чем дальше, тем более чудесным представлялся нам гость. Мы ведь даже боялись, что он придет раньше, чем достигнет высшей степени великолепия, к которой он, пока отсутствовал, приближался с каждой минутой. Мы не боялись, что он мог не прийти совсем: мы были уверены, он вот-вот появится, но мы хотели дать ему время, чтобы он стал большим и могущественным.

Вдруг доктор поднял голову и сказал печально:

— И вот мы оба знаем, что он не пришел: я тоже не забыл тот случай.

— Да, — подтвердила Клара, — он не пришел. — И немного помолчав:

— Но как это было чудесно!

— Что?

— Ну вот, ожидание, горящие лампы, тишина, торжественность.

В соседней комнате послышался шорох. Фрау Клара извинилась и на минуту вышла. Вернувшись, она сказала со светлой улыбкой:

— Мы можем потом пойти туда. Он проснулся и смеется. Но вы хотели что-то сказать.

— Я сейчас подумал, как вы пришли к себе, к этому спокойному самообладанию? Что могло помочь вам в этом? Ведь ваша жизнь складывалась не легко. Очевидно, вам помогло что-то, чего нет у меня?

— Что же это могло быть, Георг? — Клара села рядом с ним.

— Странно: когда я впервые снова вспомнил о вас, три недели назад, ночью в поезде, мне подумалось: вы были смирный ребенок. И теперь все это время, хотя вы совсем не такая, как я ожидал, несмотря на это, но, кажется, и тем яснее я вижу, что то, что вело вас через все испытания, это — это ваше смирение.

— Что вы называете смирением?

— Ну скажем, ваше отношение к Богу, вашу любовь к Нему, вашу веру.

Фрау Клара прикрыла глаза.

— Любовь к Богу? Позвольте мне подумать. Доктор напряженно смотрел на нее. Она медленно высказывала свои мысли, как они к ней приходили:

— Ребенком — любила ли я Бога? Вряд ли. Я даже не могла подумать — это показалось бы мне безрассудной заносчивостью — нет, это не то слово — величайшим грехом — подумать: Он есть. Словно бы этим я Его принудила быть во мне, в этой слабой девочке с нескладными длинными руками, в нашем бедном доме, в котором все было ненастоящее, лживое — от бронзовых тарелок из папье-маше, висящих на стенах, до вина в бутылках с такими дорогими этикетками. А потом, позже, — фрау Клара подняла руки, как бы защищаясь, и ее глаза плотно зажмурились, словно боясь увидеть сквозь веки что-то страшное, — если бы Он тогда и жил во мне, мне все равно пришлось бы Его изгнать. Но я о Нем ничего не знала. Я забыла о Нем. Тогда я забыла обо всем. И только во Флоренции, когда я впервые в жизни начала видеть, слышать, чувствовать, узнавать и одновременно учиться благодарности за все это, тогда я опять подумала о Нем. Везде были Его следы. Во всех картинах я видела частицу Его улыбки, колокола звенели Его живым голосом, а на статуях я узнавала отпечатки Его рук.

— И вы нашли Его?

Клара посмотрела на доктора большими счастливыми глазами:

— Я чувствовала, что Он был, однажды когда-то был. Нужно ли знать больше? Это было бы уже слишком.

Доктор встал и подошел к окну. За ним виднелся кусочек поля и старая городская церковь, над церковью вечереющее небо. Доктор Ласман спросил не оборачиваясь:

— А теперь?

Не получив ответа, он медленно отошел от окна.

— Теперь, — сказала медленно Клара, когда он встал прямо перед ней, и посмотрела ему в глаза, — теперь я иногда думаю: Он будет.

Доктор взял ее руку и подержал мгновенье. Он смотрел куда-то мимо нее.

— О чем вы, Георг?

— Я думаю, что сейчас все как в тот вечер: вы ждете чудесного гостя, Бога, и знаете, что Он придет. И случайно примешался я...

Фрау Клара встала легко и весело. Она выглядела совсем молодой.

— Только уж на этот раз мы дождемся.

Она сказала это так просто и радостно, что доктор улыбнулся.

И она повела его в другую комнату, к ее ребенку».

В этой истории нет ничего, о чем детям нельзя было бы знать. И все же дети ее не пережили. Я рассказал ее только темноте. А дети боятся темноты, убегают от нее, а если им приходится в ней оставаться, они зажмуривают глаза и зажимают уши. Но и для них настанет время, когда они полюбят темноту. Она расскажет им мою историю, и тогда они поймут ее лучше.