Случайный отрывок из текста: Фарид ад-дин Аттар. Рассказы о святых. Хазрат Фузайл бен Айад
... Однажды маленький сын Фузайла, сидя у него на руках, спросил отца: «Ты меня любишь?» Тот ответил утвердительно. Тогда ребенок спросил: «А Бога ты тоже любишь?» «Да», — ответил отец. Ребенок возразил: «Отец, две любви не могут одновременно Жить в одном сердце». Посчитав это божьим напоминанием, Фузайл опустил ребенка на землю и никогда больше не проявлял своей любви к нему, проводя все время в молитвах. ...  Полный текст

Уолт Уитмен. Листья Травы

От Полудня До Звездной Ночи

ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ ШАР НАД МИРОМ

ЛИКИ

ТАИНСТВЕННЫЙ ТРУБАЧ

ЛОКОМОТИВ ЗИМОЙ

О ЮГ! О МАГНИТ!

МАННАХАТТА

ВСЕ ЕСТЬ ИСТИНА

ПЕСНЯ ЗАГАДКИ

EXCELSIOR

БЕДНОСТЬ, СТРАХ, ГОРЕЧЬ УСТУПОК

МЫСЛИ

ПРОВОЗВЕСТНИКИ

ТКИ, ТРУЖЕНИЦА ЖИЗНЬ

ИСПАНИЯ, 1873—1874

НА БЕРЕГАХ ШИРОКОГО ПОТОМАКА

ИЗ КАНЬОНОВ ДАЛЕКОЙ ДАКОТЫ

СНЫ О ПРОШЕДШЕЙ ВОЙНЕ

ФЛАГ, ОКРОПЛЕННЫЙ ЩЕДРО

ТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО ВИЖУ Я В ТЕБЕ

ДУХ—ЗОДЧИЙ ЭТИХ ФОРМ

КОГДА Я ШАГАЮ ПО ВЕЛИКОЛЕПНЫМ ОБШИРНОСТЯМ ДНЕЙ

ЯСНАЯ ПОЛНОЧЬ

ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ ШАР НАД МИРОМ

Ослепительный шар над миром! знойный зенит октябрьского солнца!

Заливающий ярким светом серый песок на взморье,

Высвистывающий свою песню вдоль обширных вспененных побережий,

Пролегающий бурые просеки, отбрасывающий четкие тени, разбрасывающий пригоршнями синеву,

О солнце полуденного великолепия! К тебе—с особою речью.

Слушай меня, величественное!

Слушай, мое возлюбленное, ибо всегда я любил тебя,

Любил тебя еще малым ребенком в колыбели, любил беззаботным мальчиком на лесной поляне, где твои далекие лучи нисходили ко мне сквозь толщу ветвей;

Любил взрослым мужчиной—молодым, а теперь люблю старым, обращаюсь к тебе с моим воззванием

(Твоя немота не смущает меня,

Ибо людям, подобным мне, природа себя раскрывает). Я внимаю твоим ответам.

Твоим ответам—но Не твоим ответным словам,— твоим ответным небесам, твоим ответным лесам,—ведь из них слагается, о Солнце, твой голос;

Я понимаю и твое молчанье, твою хмурость, твои тайные грозы, твои вспышки пламени и извержения света,

Я знаю эти пламена и эти извержения — о, как я их знаю!).

Ты с твоим плодоносным теплом и светом

Над мириадами ферм, над городами, и весями, и водами Севера и Юга,

Над бесконечным течением Миссисипи, над просторами Техаса, над лесами Канады,

Надо всем земным шаром, торопливо поворачивающимся, чтобы успеть подставить лицо твоему сиянию,

Ты, не гнушающееся и малым, ты, одаривающее не только континенты и океаны,

Но даже травы, и даже сорные травы, и даже невзрачные полевые цветки,—

Пролейся, пролейся же на меня и мой стих лишь одним, хотя бы одним лучом из твоих триллионов,

Сверкни в этих строчках.

Придай им свое нежное сияние и прямизну твоих лучей — но не только это:

Приуготовь и меня самого к моей послеполуденной скудости, приуготовь меня к удлинению моей вечерней тени,

Приуготовь меня к моей звездной ночи.

ЛИКИ

1

Фланируют по тротуарам, едут по проселкам верхами, смотрите — какие лики!

Лики дружелюбия, расчетливости, осторожности, обходительности, одержимости идеалом;

Духовно—пророческий лик; всегда приветливый, простодушный, благожелательный лик;

Лик, на котором зримой становится музыка; великолепные лики житейской мудрости, выпирающей из широких лбов;

Своевольные лики охотников и рыбаков; бесцветные, бритые, ортодоксальные лики;

Открытый и сумасбродный, ждущий и вопрошающий лик художника;

Уродливый лик прекрасной души, благороднейший дик проклятого или изгоя:

Священные лики детей, светящийся лик материнства — лик матери многих детей;

Лик любви, лик преклоненья,

Лик, похожий на грезу, лик недвижной скалы,

Лик, с которого стерты добро и зло, охолощенный лик—

Вольного сокола, которому подрубили крылья,

Жеребца, смирившегося в конце концов перед ремнями и кастрирующим ножом.

Фланируют по тротуарам или снуют без устали на переправе— лики, лики и лики,

Я смотрю на них, и не сетую, и доволен всем.

2

Но разве я был бы, по—вашему, всем доволен, если бы видел лишь то, что видно?

Вот лик человека, достойного сожаленья,

Что—то вроде презреннейшей вши, просящей о разрешенье быть, готовой ради этого пресмыкаться,

Что—то вроде грязного червя, боготворящего все, что дает ему ускользнуть в укрытье.

А этот лик — просто собачья морда, ищущая отбросы,

В пасти живет змея, я слышу, как посвистывает угроза.

А этот лик — туман, холодней арктического океана,

В котором, сонно похрупывая, колышутся льдины.

А вот лик горький, а вот — вызывающий рвоту, не нужно никаких этикеток, их сразу видно,

А вот еще лики, почти как на полке аптеки, — настойка опия, резиновый клей, свиной жир.

А этот лик — эпилепсия, с его бессловесного языка срывается нечеловеческий вопль,

Вены на шее вздуты, глаза закатились, зрачков не видно, остались одни белки,

Зубы скрежещут, ногти впились в ладони,

Человек бьется в пене, корчится на земле, но видит все совершенно ясно.

Вот лик, на котором оставили след ядовитые твари,

А этот похож на кинжал убийцы, наполовину выдвинутый из ножен.

Это—лик человека, что задолжал могильщику, — угрюмый долг,

Не перестает звучать колокол смерти.

3

Личины моих собратьев, неужели нестройный ваш мрачный парад введет меня в заблужденье?

Нет, это у вас не выйдет.

Я вижу перед собой полноводный многоликий поток,

Я вижу то, что за вашим убожеством скрыто.

Суетитесь, вертитесь, как вам угодно, тычьтесь носами, смятенные, словно рыбы, крысы,

С вас снимут запрет молчанья, снимут.

Я видел лицо — грязней и слюнявее не найти,— лицо идиота, в одном, сумасшедшем доме,

Но я утешался, зная, чего не знали ни палачи, ни жертва,

Ибо я знал о силах, что выпотрошили и сломили бедного моего собрата.

Я знал, что нужно ждать, пока весь мусор не будет выметен из запущенного жилища;

Я загляну сюда еще раз через дюжину, две поколений

И встречу хозяина, безукоризненного, чистоплотного, столь же здорового, как я сам.

4

Бог на подходе, все еще на подходе,

Всегда—следом за тенью, всегда с простертой вперед рукой, научающей тупоумных.

На этом лике — знамена, кони, — о чудо! я вижу, что будет дальше,

Вижу высокие шляпы пионеров, вижу вымпелы и знамена, перед которыми расступаются люди,

Слышу барабаны победы.

Этот лик — спасательный шлюп,

А это — бородатый лик вожака, которому нет нужды возвыситься над другими,

Этот лик — пряный плод, готовый, чтоб его разжевали,

А это—лик здорового честного юноши — программа добрых деяний. —

Но во всех этих ликах — пускай одни еще спят, а другие уже пробуждены cловом —

Явственна кровная связь с Творцом.

Я не отрекаюсь ни от единого произнесенного мною слова: краснокожий, белый и черный, все, все—от бога,

В любом зародыше — плод, и через тысячу лет он подаст знак о себе.

Пятна, трещины на оконных стеклах меня не тревожат,

Некто высокий, прекрасный стоит за окном и приветственно машет рукой мне;

Знаю его обещанья и терпеливо жду.

Вот лик лилия в пору расцвета,

Она говорит с узкобедрым мужчиной возле садового частокола,

Приблизься, смущенно зовет она, приблизься ко мне, узкобедрый мужчина,

Будь рядом со мною, пока не прильну к тебе сколько возможно близко,

Наполни меня белым медом, склонись ко мне,

Пощекочи меня своей бородой, пощекочи мою грудь, мои плечи.

5

Древний лик материнства, — лик матери многих детей,

Тсс!— я просто в восторге.

Монотонный, неранний дым воскресного утра

Низко висит над рядами деревьев вдоль изгородей,

Стелется над кустами шиповника, сассафрасом и дикой вишней.

Я видел богатых леди в вечерних платьях на раутах,

Я слышал о той, кого воспевали певцы бесконечно долго,

О той, кто явилась в алую юность из белой пены и водной голубизны.

Вот она —ж енщина!

Она глядит из—под полей своей квакерской шляпы, лик ее чище и прекраснее неба.

Она восседает в кресле на затененной веранде деревенского дома,

Солнце горит в ее седых волосах.

Ее просторное платье сшито из кремового полотна,

Льняную пряжу чесали внуки, сидели за прялками ее внучки.

Благозвучная тайна земли,

Предел, за который не смеет и не желает прошествовать философия,—

Суверенная мать людей.

ТАИНСТВЕННЫЙ ТРУБАЧ

1

Слушай! Странный трубач, небывалый трубач играет в ночи прихотливые песни,

Незримо паря в воздушной стихии.

Трубач, я слушаю, чутко ловлю твой напев—

То бурный, крутящийся вихрем вокруг меня, надо мною,

То робкий, неясный, гаснущий где—то в пространстве.

2

Ко мне, о бесплотный! Ты, может быть, дух музыканта

Усопшего, взлеты мечты и восторг озарений

Изведавший в том бытии, которое было

Волной, океаном, вселенною звуков.

Теперь, экстатический дух, ты звонкой трубою

Ничьей души не тревожишь —одну лишь мою,

Лишь для меня играешь ты песню,

Чтоб я передал ее миру.

3

Труби, трубач, и звонко, и внятно,—и буду я слушать,

Пока не отступит и шумный день,

И город, и весь взбудораженный мир

Пред этим широким, свободным и светлым потоком мелодий.

Небесной росою священный покой пролился на меня.

Брожу, как в раю, освеженный прохладою ночи,

Вдыхаю запахи роз, и травы, и влажного ветра,

И песня твоя возносит поникший мой дух—дает мне свободу и силу,

Нежась и плавая на ветровом океане.

4

Труби, трубач! Воскрешай пред моими очами

Старинные зрелища—мир феодалов.

О, магия музыки! Вот вереницей ожившей

Идут кавалеры и дамы, пируют бароны, поют трубадуры,

И, в искупленье греха, ищут рыцари чашу святого Грааля.

Я вижу турнир — соперники в тяжких доспехах, на статных конях боевых,

Я слышу лязг булата — удары мечей о брони,

Я вижу, как полчищем буйным идут крестоносцы—чу! грохот литавров.

Монахи бредут впереди, вздымая кресты к небесам.

5

Труби же, трубач! Говори о любви,

О том, что включает весь мир,—и мгновенье, и вечность.

Любовь—это пульс бытия, наслажденье и мука,

И сердце мужчины, и женщины сердце—во власти любви.

Все в мире связует любовь,

Объемлет и все поглощает любовь.

Я вижу, вокруг меня теснятся бессмертные тени,

Я чувствую пламя, которым согрет весь мир,—

Румянец, и жар, и биенье влюбленных сердец,

И молнии счастья, и вдруг—безмолвие, мрак и желание смерти.

Любовь—это значит весь мир для влюбленных,

Пред ней и пространство, и время —ничто.

Любовь—это ночь и день, любовь—это солнце и месяц,

Любовь—это пышный румянец, благоухание жизни.

Нет слов, кроме слов любви, нет мыслей, помимо любви.

6

Труби, трубач! Заклинай свирепого духа войны!

На зов твой пространство ответило эхом—подобным дальнему грому.

Смотри — идут батальоны! Смотри, как в облаке пыли сверкают штыки!

Я вижу солдат закопченные лица, я вижу вспышки в дыму, я слышу пушечный грохот.

Не только войну — твоя страшная песня, безумный трубач,

Рождает иные картины:

Разбой на дороге — грабеж, и убийство, и крики о помощи!

В пучине тонет корабль — смятенье, отчаянье, гибель!

7

Трубач! Я сам, верно, тот инструмент, на котором играешь ты песни,

Ты плавишь мне сердце и мозг, их движешь, влечешь и меняешь.

Внезапно твой смутный напев навеял грусть на меня,

Ты погасил ласкающий светоч—надежду.

Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду,

Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен — и этим унижен я сам,

Моими стали страданья—обиды всего человечества,— и жажда мщения, и скрытая ненависть,

Меня гнетет пораженье—все кончено! Враг торжествует.

(Но исполином встает над руинами Правда, неколебимая до конца!

Решимость и воля—стоять до конца!)

8

Труби же, трубач! Сыграй в заключенье

Такую высокую песнь, какой не играл никогда!

Играй для моей души, воскреси в ней надежду и веру

И дай мне провидеть грядущее,

Даруй мне его предвкушенье и радость.

О, счастье, о, ликованье — песня восторга!

О, звуки, чья сила — сильнее всего на земле!

То марш победивших людей, обретших свободу,

То в гимне все человечество славит всемирного бога,— и гимн этот — радость!

Явились новые люди, мир стал совершённым,— и все это радость!

В мужчине и женщине — мудрость, невинность, здоровье,— и все это—радость!

Веселье и смех вакханалий,— и все это радость!

Исчезли страдания, скорбь и войнам нет грязи на старой земле — осталась одна только радость.

Радостью море рокочет, радостью воздух струится,

Радость, радость, радость—свободы, веры, любви,— радость ликующей жизни!

Для полного счастья—достаточно жить и дышать!

Радость! Радость! Везде и повсюду—радость!

ЛОКОМОТИВ ЗИМОЙ

Хочу тебя прославить,

Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером,

Твое сильное дыхание и мерное биение твоего сердца в тяжелых доспехах,

Твое черное цилиндрическое тело, охваченное золотом меди и серебром стали,

Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя по бокам,

Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий, то теряющийся вдали,

Твой далеко выступающий вперед большой фонарь,

Твой длинный белый вымпел пара, слегка розоватый в отсветах,

Густые темные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,

Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни, мелькающее поблескиванье твоих колес,

И сзади состав вагонов, послушных, охотно бегущих за тобою

И в зной, и в дождь, то быстро, то медленно, но всегда в упорном беге.

Ты образ современности—символ движения и силы,— пульс континента;

Приди послужить музе и уложись в стихи таким, каким я тебя вижу,

Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья валящего снега,

Днем—предваряемый звоном сигнального колокола,

Ночью—молчаливым миганием твоих фонарей.

Горластый красавец!

Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих фонарей, оглашая их твоим бесшабашным шумом,

Буйным, заливистым хохотом твоего свистка—будя эхо, грохоча, сотрясая землю, все будоража,

Подчиняясь только своим законам, идя своим путем.

И голос твой не слезливая арфа, не бойкий рояль,

А пронзительный крик, повторяемый скалами и холмами,

Далеко разносящийся вдоль прерий, и по озерам,

И к вольному небу—весело, сильно, задорно.

О ЮГ! О МАГНИТ!

О Юг! О магнит! Сверкающий, благоуханный Юг! Мой Юг!

О горячая кровь, о страсть, порыв и трепет! Добро и порок! Ты весь мне дорог!

О, как дорого мне все тут с рождения—все, что движется вокруг: родные деревья, и злаки, и травы, и реки,

Дороги мне мои реки, медлительно текущие по серебристым песчаным низинам и болотам,

Дороги мне Роанок и Саванна, Олтамахо и Пэди, Тамбигби и Санти, Сабин и Кууза,

О, давние далекие блуждания,— в душе я опять задумчиво брожу по берегам этих речек,

Опять во Флориде я плыву по прозрачным озерам, плыву по Окичоби, иду по холмам, сквозь чудесные просеки и темные чащи,

Вижу попугаев в лесах, вижу дынное дерево и в цвету железное дерево,

Вновь я стою на палубе, плыву вдоль берегов Джорджии, вдоль берегов Каролины,

Смотрю, где растет дуб, где желтая сосна, где душистый лавр, где лимон и апельсин, кипарис и изящная карликовая пальма,

Мимо меня тянется, в первозданных каменьях, мыс за мысом; я вхожу в залив Памлико, я стремительным взглядом озираю весь край;

О, кусты хлопчатника! Плантации риса, сахара, конопли,

Вооруженный шипами кактус, громадные белые цветы лавра,

Далекие просторы, богатство и скудость, древние леса, увитые омелой и космами мха,

Аромат и цветы ананаса, первозданная, жуткая тишь (здесь, в этих глухих топях, крадется с ружьем разбойник и укрывается в хижине беглый);

О, таинственное очарование почти неведомых, непроходимых болот, кишащих гадами, тревожимых ревом аллигаторов, криками сов и диких кошек, шипением гремучей змеи,

Многоголосый пересмешник, американский артист, поющий все утро, поющий в лунном свете ночи,

Колибри, лесная индюшка, енот и опоссум;

Кукурузное поле в Кентукки, высокая, с длинными листьями кукуруза, стройная, шелестящая на ветру, светло—зеленая, с усиками, с красивыми, одетыми в тугую одежду початками,

О, мое сердце! О, нежный, неукротимый зов, мне не заглушить его, я должен ехать;

О, быть виргинцем, быть там, где я вырос! Быть каролинцем!

О, неистовое влечение! Я возвращаюсь к старой Теннесси и больше не буду странствовать!

МАННАХАТТА

Меня попросили сказать что—то особое и прекрасное о моем городе,

И тогда—вот! — всплыло это туземное имя.

О, я вижу, что в этом имени, в слове, текучем и гордом, непокорном, свободном, певучем;

Ведь это слово моего города—слово—давнишних времен;

Я вижу, как это слово гнездится в гнездовьях заливов, красивых,

Богатых, окаймляющих парусными судами и пароходами остров шестнадцати миль в длину, выросший на крепкой основе;

Это бесчисленные людные улицы, где железо растет стройное, прочное, светлое, величественно вздымающееся к ясному небу;

Это приливы, быстрые и могучие, так любимые мною в час заката;

Это стремительные морские течения, островки, маленькие и чуть большие, неподалеку от берега, высоты и виллы;

Бессчетные мачты, белые каботажные пароходики, лихтеры, паромы, черные океанские пароходы, их великолепные линии;

Деловые улицы с конторами, где заключаются сделки, где подвизаются торговцы, маклеры и менялы, прибрежные улицы;

Иммигранты, прибывающие по пятнадцать— двадцать тысяч в неделю;

Повозки, на которых перевозят товары, мужественное племя возниц, моряки с обветренными, загоревшими лицами,

Летний воздух, сияющее яркое солнце, проплывающие в вышине облака,

Зимние снегопады, колокольца саней, льдины, движущиеся по реке вверх или вниз во время прилива или отлива;

Городские механики, мастеровые, ловкие, симпатичные, которые смотрят вам прямо в глаза;

Тротуары, на которых толпится народ, экипажи, Бродвей, женщины, магазины, витрины;

Миллионное население — свободные и независимые манеры—вольная речь—гостеприимство—дружелюбные, смелые парни;

Город быстрых, искрящихся вод! город шпилей и мачт! Город в гнездовьях заливов! мой город!

ВСЕ ЕСТЬ ИСТИНА

Я, который так долго был маловерным,

Так долго чуждался всего, отвергая предназначенье,

Лишь теперь сознаю непрерывную всепронизывающую истину,

Лишь теперь постигаю, что в мире нет ни лжи, ни подобия лжи, и не может быть, кроме той, чье саморазвитие непреложно, как саморазвитие истины непреложно,

И любого закона природы, и любого порожденья природы.

(Это странно и, может быть, сразу не будет осмыслено, но это должно быть осмыслено,

Я ощущаю в себе, что вмещаю также и ложь, как вмещаю все остальное,

И что космос вмещает истину и вмещает ложь.)

Разве есть в природе хоть что—то, неважно, ложь или истина, что не было бы исполнено смысла?

Где? на твердой земле? в воде и в огне? в душе человека? в плоти и крови?

Размышляя среди лжецов и упрямо возвращаясь в себя, я вижу, что, в сущности, нет ни лжецов, ни лжи,.

И ничто на свете не лишено своего великого смысла, и то, что зовется ложью, имеет великий смысл,

И что каждая вещь абсолютно выражает себя и свое предсуществованье,

И что истина включает все, и она непрерывна, как непрерывно пространство,

И что нет ни пустот, ни трещин в материи истины, но что истина—это все без изъятья;

И отныне я буду праздновать каждую вещь, которую вижу или являю собой,

И петь, и смеяться, и не отвергать ничего.

ПЕСНЯ ЗАГАДКИ

То, что ускользает от этих стихов и всяких стихов,

Чего не улавливает острейший слух, зорчайший взор, хитроумнейший ум,—

Не знания и не слава, не счастье и не богатство,

И все—таки непрестанный пульс всякого сердца и каждой жизни на свете,

То, за чем гонятся ты, и я, и все — и никогда не нагонят,

Открытое всем и тайное, реальнейшее из реальных и все же иллюзия,

Даровое, данное каждому—и никто ему не владелец,—

То, что поэты вотще пытаются передать рифмами, а историки—прозой,

Чего скульптор доселе не мог изваять, а художник изобразить на холсте,

О чем доселе не пел певец и не говорил оратор или актер,—

Это самое здесь и теперь призываю я в мою песнь.

Где угодно, на публике, в тайном пристанище,

В одиночестве за горой и лесом,

В шумной толпе деловых кварталов большого города

Беспрестанно скользит оно и его отражения.

В прекрасных неразумных младенцах,

Или, наоборот, в покойниках на похоронах,

Или в восходе солнца, или в полночных звездах,

Словно в тонкой тающей дымке снов,

Проглядывает и таится.

Оно заключается в двух кратких выдохах, двух словах,

Два слова—а все заключают в себе от начала и до конца.

Как ярко пылают ради него!

Сколько кораблей — отплыло и затонуло ради него!

Сколько путешественников вышло из дому и не вернулось!

Сколько гениев дерзко ставило на него и проигрывало!

Какие несметные сокровища красоты и любви принесены ему в жертву!

Как все благороднейшие деяния с начала веков посвящались ему — и будет так до конца веков!

Как все подвижничество и мученичество посвящались ему!

Как оправданы им все ужасы, бедствия, битвы земли!

Как ярко играют его огни, привлекая взор человека любого столетия, каждой страны,

Многоцветные, как закат на берегу, в небе, на островах и скалах Норвегии,

Или полуночное, безмолвное, недостижимое полярное сияние.

Господь, наверно, задал эту загадку, слишком она неясная и определенная,

Душа стремится к ней, и весь видимый мир стремится,

И, наконец, само небо стремится к ней.

EXCELSIOR
          Все выше (лат.).

Кто достиг самых высот? ведь я поднимусь еще выше,

И кто был праведным? ведь я единственный праведник на земле,

И кто самым бережливым? ведь я сберег больше,

И кто был счастливее? О, я говорю, это я—я говорю, никто еще не был счастливей меня,

И кто раздарил все? ведь я без конца раздариваю лучшее, что у меня есть,

И кто мог гордиться? ведь я говорю, я вправе быть самым гордым сыном из смертных — ведь я сын мускулистого города с высокими крышами,

И кто был бесстрашным и верным? ведь у меня самое бесстрашное и верное сердце на свете,

И кто был щедрым? ведь я отдаю вам душу более щедрую, чем у всех остальных,

И кто обрел любовь настоящих друзей? ведь я—то знаю, как обретают горячую любовь многих друзей,

И кто обладает совершенным и дивным телом? ведь я не поверю, чтоб кто-нибудь обладал более совершенным и дивным телом, чем я,

И кто находит самые необъятные мысли? ведь я бы объял эти мысли,

И кто сложил гимны, достойные земли? ведь это я схожу с ума от ненасытного счастья — слагать вдохновенные гимны для всей земли.

БЕДНОСТЬ, СТРАХ, ГОРЕЧЬ УСТУПОК

Бедность, страх, горечь уступок—

Враги, меня одолевшие в упорной борьбе.

(А что есть моя жизнь и жизнь всякого человека, как не борьба с врагом, постоянная, извечная?)

Вы, унижения, гасящие страсти и порывы,

Жгучая боль разочарования в друге (это самая тяжелая рана из всех!),

Тягостное косноязычие, мелкие сплетни,

Праздные разговоры за столом (и мой язык, самый праздный из всех!),

Невыполненные решения, мучительный гнев, подавленные зевки!

Рано вам торжествовать, еще проявится мое истинное Я,

Оно еще преодолеет и подчинит себе все,

Оно еще пойдет в решающую, победоносную атаку.

МЫСЛИ

Об общественном мнении,

О рано или поздно неизбежном, спокойном утверждении права (таком беспристрастном, уверенном, обязательном!),

О президенте с побелевшим лицом, тайно вопрошающем самого себя: «А что скажет в конечном счете народ?»,

О циничных судьях, о продажных членах конгресса, губернаторах, мэрах—вот они стоят, растерянные, у позорного столба,

О мямлящих или вопящих попах (скоро, скоро все их покинут),

О том, что год от года убывает порядочность и авторитет чиновников, судей, амвонов и школ,

О том, что растет, крепнет, ширится понимание и собственное достоинство у мужчин и женщин,

Об истинном Новом Свете — о лучезарных Демократиях повсюду,—

Их политика, армия, флот на службе народа,—

О сияющем солнце для всех, что они нам дадут, об их внутреннем свете, который превыше всего остального,

О том, что все для них, все через них и все возникает от них.

ПРОВОЗВЕСТНИКИ

Они появятся в Штатах,

Они опишут Природу, законы, физиологию и счастье,

Они отобразят Америку и космос,

Они будут чувственны, влюбчивы, восприимчивы,

Они будут цельными живыми людьми, мужчины и женщины, их тела будут гибки и мускулисты, их вода ключевая, их кровь будет светлой и свежей,

Они будут наслаждаться материей мира, зримыми плодами труда, мешками пшеницы, грудами говядины, древесины, громадинами Чикаго,

Они будут готовить себя и пойдут в народ, чтобы стать пророками и пророчицами,

Будет яркой и ясной их речь, их поэмы и материя этих поэм будут рождены их жизнью, это будут делатели и открыватели,

Из них, из этого их труда восстанут божественные провозвестники и возвестят евангелия,

Герои, события, мысли о прошлом, деревья и звери, моря, озера и реки будут возвещены,

Смерть, и грядущее, и незримая вера будут возвещены.

ТКИ, ТРУЖЕНИЦА ЖИЗНЬ

Тки, труженица жизнь,

Тки кропотливо плоть и дух солдата для грядущих битв,

Тки в жилах кровь, тки мышцы, как канаты, сознанье, зренье тки,

Тки, прочно и надежно, день и ночь, основу и уток, тки без конца, тки неустанно

(Мы не знаем ни смысла, о Жизнь, ни конца, ни цели не знаем, а быть может, и знать не должны,

Но мы знаем свой труд изо дня в день, ныне и впредь, в грозящую окруженьем смерть, марш мира, вечный, как марш войны),

Для великих мирных кампаний тки такие же крепкие нити,

Мы не знаем, что и зачем, но тки, все время тки.

ИСПАНИЯ, 1873—1874

Из мрака гнетущих туч,

Из—под феодальных обломков, из—под груды королевских скелетов,

Из—под старого европейского хлама, когда рухнул шутовской балаган,

Из—под развалин дворцов, и церквей, и церковных гробниц—

Вот оно глянуло вдруг, свежее, светлое лицо Свободы, знакомое бессмертное

лицо. (Колумбия, как будто матери твоей лицо мелькнуло,

Как будто меч перед тобой сверкнул,—

И нас с тобой это сверкание сроднило!)

Тебя мы не забыли, родная!

Что же ты медлишь? Или ты ждешь, чтобы тучи заволокли тебя вновь?

Но вот явилась же ты перед нами,—мы увидали тебя,

Теперь уже нам нельзя сомневаться, мы уже знаем тебя—

Ты там, как и всюду, ждешь, чтобы пришло твое время.

НА БЕРЕГАХ ШИРОКОГО ПОТОМАКА

На берегах широкого Потомака снова старые голоса.

(Все бормочешь, все волнуешься, неужели ты не можешь прекратить свою болтовню?)

И старое сердце снова ликует, и снова всем существом ждешь возвращенья весны,

Снова в воздухе свежесть и аромат, снова в летнем небе Виргинии ясное серебро и синева,

Снова утром багрец на дальних холмах,

Снова неистребимая зеленеет трава, мягка и бесшумна,

Снова цветут кроваво—красные розы.

Напои мою книгу своим ароматом, о роза!

Осторожно промой каждый ее стих своею водой, Потомак!

Дай мне сохранить тебя, о весна, меж страниц, пока они еще не закрылись!

И тебя, багрец на холмах, пока они еще не закрылись!

И тебя, неистребимая зелень травы!

ИЗ КАНЬОНОВ ДАЛЕКОЙ ДАКОТЫ

25 июня 1876 г.

Из каньонов далекой Дакоты,

Края диких ущелий, края грозных индейцев сиу, края пустынных пространств и молчания,

Расслышишь, быть может, сегодня вопль скорби и трубный марш в память почивших героев.

Сводка с поля боя:

Индейская засада, неожиданное неотразимое нападение,

Беспредельное мужество эскадрона, сражавшегося до последней капли крови,

Горстка храбрецов, отстреливавшихся из—за баррикады, сложенной из трупов павших лошадей,

Гибель Кастера, гибель его офицеров и солдат, всеобщая гибель.

Да, вновь ожившая стародавняя легенда нашего племени:

Жизнь, прерываемая в ее высший миг,

Ничем не оскверненный древний стяг.

О своевременный урок, о, как я тебя приветствую!

В наши темные дни,

Одинокий, усталый, ищущий за черной тучей времени хоть проблеска света, хоть проблеска надежды

(Но солнце все—таки светит за тучами!),

Видишь, как с совершенно неожиданной стороны в твою жизнь врываются

(Так светлая молния прорывается сквозь тучи В самой, казалось бы, черной и беспросветной точке)

Ярость, героизм, сияние—и мгновенно становятся неопровержимыми.

Я вижу, я провижу тебя, воин, с каштановыми волосами, разметенными вихрем битвы,

С высоко поднятой головой, с выкинутой вперед рукой, сжимающей блещущую шашку,

Славно завершающего славной гибелью лихорадочную череду своих подвигов

(Но не панихиду я служу по тебе, а слагаю песнь к твоему триумфу),

В отчаянных поражениях достославного—и тем достославнее, чем отчаяннее поражение.

В бесчисленных битвах ни разу не потерявшего ни оружья, ни знамени,

А просто однажды потерявшего жизнь

И оставшегося в памяти бойцов.

СНЫ О ПРОШЕДШЕЙ ВОЙНЕ

В полуночных снах бесконечные лица страдальцев,

Очи смертельно раненных (непередаваемый взгляд),

Тела убитых, лежащих плашмя, широко раскинувших руки,

Я вижу, я вижу, я вижу.

Картины Природы, поля и равнины, и горы,

Небеса, столь прекрасные после грозы, или ночь, неземное сиянье луны,

Льющей свет, свой ласковый свет на землю, где мы копаем окопы,

Я вижу, я вижу, я вижу.

Миновали давно эти лица, и окопы, и поля сражений,

Где я в панцире оцепенения шел сквозь кровавую бойню или прочь уходил от павших,

Я тогда торопился вперед—но теперь эти образы ночью

Я вижу, я вижу, я вижу.

ФЛАГ, ОКРОПЛЕННЫЙ ЩЕДРО

Флаг, окропленный щедро! звездный флаг!

Еще далек твой путь, флаг—фатум,— далек твой путь и окаймлен кровавой смертью,

Ибо вижу: цель и конец твоего пути—это целый мир,

Ибо вижу: все его корабли и все берега ты стремишься нитями оплести, ненасытный флаг:

Властительные стяги королей мечтали реять, не имея равных?

Так торопись, флаг человека! уверенно вздымаясь ввысь, превыше королевских флагов

Взвивайся к небу, о державный символ, выше их всех взлети,

Флаг звездный! щедро окропленный флаг!

ТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО ВИЖУ Я В ТЕБЕ

У.—С. Гранту, вернувшемуся

из его кругосветного путешествия

То лучшее, что вижу я в тебе,—

Не то, что в дни войны твой путь был путь истории,

А блеск твоих побед со временем не меркнет,

Не то, что ты сидел, где Вашингтон сидел, страною правя в годы мира,

Что был ты чествуем Европой феодальной, царственной Азией с почетом встречен

И что с королями на равной ноге ты шествовал вокруг света,

А то, что при твоих прогулках с королями

Все сюзерены прерий, весь наш Запад, Канзас, Миссури, Иллинойс,

Миллионы Индианы и Огайо, ветераны, фермеры, солдаты — все на переднем плане,

Незримые, шли с тобой вокруг света на равной ноге с королями,

И в этом—оправдание всего,

ДУХ—ЗОДЧИЙ ЭТИХ ФОРМ

Написано в каньоне Платт, штат Колорадо

Дух—зодчий этих форм,

Этих угрюмых красных глыб,

Этих безумных кряжей гор,—

Этих бурлящих, пенных рек, этой нагой первоприроды,

Этой арены буйных сил, послушных лишь своей натуре,

Я тебя знаю, дикий дух,— мы некогда с тобой встречались,

Я — голос тех же буйных сил, послушных лишь своей натуре,

Не в том ли и винят мой стих, что, мол, искусство он забыл?'

Забыл канон, закон, изящество и меру?

Что лиры мерный звон, что храма стройный свод, колонну, арку—все отринул?

Но ты, всевластный здесь, дух—зодчий этих форм,

Тебе мой стих сродни.

КОГДА Я ШАГАЮ ПО ВЕЛИКОЛЕПНЫМ ОБШИРНОСТЯМ ДНЕЙ

Когда я шагаю по великолепным обширностям мирных дней

(Выиграна война, кровная распря завершена, во имя всемогущей

Идеи победоносно сражены груды противоречий),

Отныне ты—в долгом походе, может быть, прямиком маршируешь к еще более затяжным войнам.

Может быть, в скором времени увязнешь в еще более ожесточенном соперничестве, угрозах,

Величайших подъемах и глубочайших спадах, трудах досель неизведанных.

Я слышу вокруг себя гул мира сего, политики, промышленности,

Провозглашение общеполезных истин, науки,

Уверенный рост городов и всплеск преображающего вдохновения.

Вижу корабли (им, сработанным на совесть, предстоит долгая служба),

Вижу обширные фабрики с техниками и рабочими,

И слышу, как со всех сторон меня окружает гул одобрения,

И ничего не имею против.

Я ведь и сам приветствую прочное и надежное:

Науку, корабли, политику, фабрики, города—нечто зримое,

Как величественный марш под звуки отдаленных горнов, триумфальное шествие, оно все блистательней развертывается к горизонту,

Это — сущности мира сего, так тому и следует быть.

Но вот мои истины, сущности мира моего:

Либертад и божественное равенство, освобождение каждого раба на лоне земли,

Вдохновенные грезы, вещанья пророков, вселенная мира и души, эти песни, льющиеся тысячелетия,

И наши откровенья, прозренья поэтов, надежнейшие и прочнейшие сущности изо всех явлений мира сего.

ЯСНАЯ ПОЛНОЧЬ

Это твой час, о душа, твой свободный полет в бессловесное,

Вдали от книг, от искусства, память о дне изглажена, урок закончен,

И ты во всей полноте поднимаешься, молчаливая, пристально смотрящая,

обдумывающая самые дорогие для тебя темы — Ночь, сон, смерть и звезды.