Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
... Когда-нибудь (уже теперь особенно в северных странах, об этом говорят надежные свидетельства), когда-нибудь на свет родится женщина и девушка, чья женственность будет означать не только противоположность мужественности, но нечто такое, что уже не нуждается ни в каких границах, ни в какой заботе, но вырастает только из жизни и бытия: женщина — человек. ...  Полный текст

П.Д. Успенский

Странная жизнь Ивана Осокина

Часть II - Жизнь (Линга Шарира)

Глава 7

Понедельник

Утро. Горничная будит Осокина в половине восьмого. Он просыпается с неприятным чувством, что что-то нужно решать: — Идти или не идти в гимназию?

Вчера он даже не раскрыл книги. Невозможно же идти с неприготовленными уроками! Лучше остаться дома на день, на два. В глубине души он уже вчера с утра решил, что сегодня не пойдет. Но нужно найти какую-нибудь причину. Как досадно, что он сказал матери, что пойдет.

Вместо того чтобы вставать, он долго лежит в постели, положив около подушки часы и следя за стрелкой. Горничная входит несколько раз и старается поднять его. Наконец половина девятого, когда ему нужно уже быть в гимназии. Осокин встает. Ему досадно на себя за то, что он остался, и в то же время он чувствует, что ни за что не мог бы пойти. Ему хочется думать сегодня о чем-нибудь приятном. Все неприятное, тяжелое, скучное откладывается на послезавтра. Сегодня он будет лежать на диване, читать, думать... Но в то же время что-то точно сосет его изнутри, и он не может победить укоров совести и какой-то неловкости перед самим собой.

— Да, очень скверно, — думает он. — Если я, действительно, вернулся сюда, чтобы все изменить, то почему же я делаю все по-старому? Нет, я должен твердо решить, с какого времени и как все должно измениться. В конце концов это даже хорошо, что я остался дома. По крайней мере я все обдумаю. Но почему так скверно на душе? Раз уж сделал, нужно по крайней мере быть веселым. А то и пойти скверно, и оставаться скверно.

В этот момент он понимает, что ему тяжело думать о том, что он сейчас увидит мать. Она ничего не скажет, а это хуже всего. Лучше бы они поговорили, разобрались во всем этом. Может быть, в разговоре он нашел бы способ дать ей понять все, что он знает, о чем он думает. Но будет совсем иначе, а это и есть самое неприятное.

Осокин чувствует и недовольство самим собой и отвращение ко всему на свете!

— И глупее всего то, что я прекрасно помню совершенно такое же утро, когда я не пошел в гимназию. И я помню, что из этого вышли большие разговоры, и в конце концов положение в гимназии сделалось совершенно невыносимым. Нет, это все должно перемениться, сегодня же начинаю заниматься. Попрошу, чтобы мне написали уроки. А потом нужно поговорить с мамой, я не могу жить в пансионе. Пускай она устроит, чтобы я был приходящим.

Его воображение живо рисует картину, как он вечером сидит с матерью и готовит уроки. Ему делается тепло на душе и приятно. В этом настроении он выходит из комнаты.

Осокин пьет чай с матерью. Она обижена и молчит. Ему досадно, что она не понимает его решения серьезно начать заниматься и придает значение тому, что он сегодня не пошел в гимназию. Он тоже надувается и молчит. Мать, не говоря ни слова, выходит из столовой. Осокин чувствует себя оскорбленным. Ему так много хотелось сказать ей, а она всегда в таких случаях отгораживается от него. На душе у него нехорошо, он чувствует, что сегодняшнее отсутствие в гимназии ему даром не пройдет. Начинать делать что-нибудь, читать или просто думать, тем более заниматься уроками сейчас совершенно не хочется.

Некоторое время он стоит у окна и потом с решительным видом направляется к двери.

— Пройдусь немного, — говорит он себе. — Потом приду и буду заниматься.

Ему кажется необыкновенно заманчивым видеть сейчас московские улицы. Во-первых, в необычное время, в будни, все кажется другим, а потом теперь все, даже хорошо знакомые, места говорят о прошлом, о том, что было когда-то раньше, все полны странных, волнующих воспоминаний.

Осокин приходит домой к завтраку.

— Приезжал из гимназии учитель, — говорит ему горничная, — с барыней говорил. Очень сердится.

У Осокина падает сердце.

— Как я мог забыть? Инспектор прислал воспитателя. Ну, конечно! И он даже не застал меня дома. Я помню, что это именно так и было. Теперь начнется история... Интересно, что мама сказала ему?

Входит его мать. У нее очень расстроенный вид.

— Ваня, здесь был воспитатель из гимназии. И я даже не знала, что тебя нет дома. И не знала, что сказать ему. Придумывала что-то, говорила, что тебя всю ночь мучили зубы и что, вероятно, ты уехал к зубному врачу. Но это все вышло очень нескладно. Он сказал, чтобы ты сейчас же, как придешь домой, ехал в гимназию и привез свидетельство от зубного врача. Иначе они непременно пошлют к нему. Мне все так неприятно, я не умею врать. Этот воспитатель совсем, как сыщик, допрашивал меня, когда ты лег, когда ты встал, к какому врачу поехал. Зачем ты меня ставишь в такое положение? И что теперь ты будешь делать?

Осокин чувствует и жалость к ней, и раскаяние, и стыд, а больше всего ужас перед тем, что все начинает идти совершенно так же, как было раньше, точно медленно поворачивается колесо какой-то страшной машины, — колесо, к которому он привязан, которого он не может ни остановить, ни задержать. Да, все это было!

Он вспоминает мельчайшие детали, слова матери, выражение ее лица, замерзшие стекла в окне. И не знает, что ответить.

— Я хотел поговорить с тобой, мама, — произносит он наконец, с каким-то холодом в душе сознавая, что повторяет свои собственные прежние слова. — Я больше не могу жить в пансионе. И сегодня я не пойду в гимназию. Тебе придется поехать к директору и поговорить с ним. Пускай они сделают меня приходящим. Я три воскресенья сидел без отпуска и четыре недели не выходил на воздух. Воспитателям лень гулять с пансионерами, и они отговариваются дурной погодой. И каждый думает только о себе, не понимает, что и другие делают то же самое. Скажи это директору. Это безобразие. Я больше не могу этого выносить.

— Ах, Ваня, — говорит мать, — конечно, я всегда хотела сама, чтобы ты жил дома. Но ты понимаешь, что ведь если я возьму тебя из пансиона, ты потеряешь право на казенное содержание. Назад уже нельзя поступить. А подумай, если я вдруг умру, что ты будешь делать? Я хотела бы, чтобы ты еще год или два побыл в пансионе.

— Я не хочу думать, что ты можешь умереть. И ты не можешь умереть. А в пансионе я больше не могу оставаться. Пускай лучше пропадает казенное содержание. Но я не могу.

Они долго говорят с матерью, и потом она уезжает.

Осокин остается.

— Это ужасно, — говорит он сам с собой. — Неужели волшебник прав? Неужели я ничего не могу изменить?

Пока все идет, как часы, точно заведенное. Даже страшно делается! Но ведь этого же не может быть! Ведь я же не гимназист на самом деле. Ведь я же взрослый человек. Почему же я не могу справиться с жизнью и с делами гимназиста? Это смешно! Нужно взять себя в руки и заставить работать и думать о будущем. А пока это все даже к лучшему. Я буду приходящим. Я знаю, что все устроится. Ну, а тогда будет легче. Буду читать, буду рисовать, буду писать. Нужно стараться ничего не забыть. Ну, как мой английский? Как начинается эта сказка Стивенсона? «The King of Duntree had a daughter...» Нет, не «Duntree», a «Duntrine». — «The King of Duntrine had a daughter»... Как же дальше?

Он долго думает.

— Не могу вспомнить. Но я вспомню или нужно достать ее и прочитать. Ну как же все-таки... Нет, не помню. Странно! Тогда, три недели тому назад, я всю сказку помнил, а теперь уже забыл. Нужно читать по-английски. Чтобы мама не удивилась, я скажу, что хочу учиться английскому. Куплю себе какой-нибудь самоучитель и выучусь. Но, главное, нужно заниматься этой гимназической учебой. Я ни за что не хочу остаться на второй год. Если не останусь, это будет значить, что я кончу гимназию. Когда перейду в пятый класс, это будет для меня признаком того, что я что-то начал менять к лучшему. Я помню, что тогда я застрял в четвертом классе...