Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
... Нам можно начать даже с малого и неприметного, если оно внушено любовью: с работы и отдыха после работы, молчания и малой одинокой радости,— всём, что мы творим одни, без друзей и участников, мы начинаем его бытие, которого мы не увидим, как и наши прадеды не могут увидеть нас. И все же они, давно усопшие,— в нас, они стали нашей глубокой сутью, бременем на пашей судьбе, кровью, шумящей в наших жилах, жестом, встающим из глубины времен. ...  Полный текст

Явления Христа

Ярмарка

Осенний праздник в Мюнхене. Блистая

от радости, Терезин луг — содом

с гоморрой, и толпа гостей густая,

артистов дел мясных, спуста болтая,

шагает полоротым чередом.

Девчушки, как пичужек чудных стая,

порхают парами за светлым днем,

а парни в шляпах, шагу прибавляя,

и франты местные прут напролом.

Лакеи на запятках, спесь являя,

и кучера-болваны с галуном.

Извозчики, во все нутро гуляя,

полощут глотки пивом и вином.

Все радостно, как бы в преддверье рая,

толкаются, восторженно взирая

на пестрый гомон и на гам кругом.

Лились взахлеб моря вина и пива,

и знатоки спознались с сим и с тем,

хвалили кто букет, кто год розлива,

а зазывалы пели торопливо

о том, какое нам представят диво,

как, словно вместе с Ноем, горделиво

они вернулись в истинный Эдем.

А на лотках коринка, груша, слива,

на вертелах телами терпеливо

прекрасных кур румянился гарем.

Дикарь, чумазый Телль, приподнял лук,

как будто держит он священный посох,

забыл рычать, мечтая о кокосах,

горбатый карла, будто бедный Мук,

вертится и кривляется вокруг

с усмешкой меткою в глазах раскосых.

Краснеет флаг на весь Терезин луг.

Средь каруселей яростно-полосых

полишинель проделывает трюк

и, стоя на помосте, тюк да тук

на барабанных шкурах безголосых,

на драных, и в почтенных стоеросах

идет, как эхо ухает в утесах,

по барабанным перепонкам стук.

И нет конца веселью и ухмылкам.

И по дорожкам, словно по прожилкам,

я сам кружил, не приходя к концу,

под стать нахалу или подлецу,

красоток встречных гладил по лицу

пером павлиньим в дерзновенье пылком.

А мне в ответ на это, словно эхо,

звенит серебряная мелочь смеха.

Малютка улыбалась беглецу.

Еще телеги с бочками по торной

дороге волочили битюги,

толпа кипела страстью непритворной,

орал ребенок, пели мужики,

в девичьи ножки дальний вальс проворный

ударил и пришелся им с руки,

и от паноптикумов далеки,

дуэт играли бумеранг с валторной.

И, пробиваясь в этой суетне,

до будочки дойти случилось мне,

где буквами кривыми на стене

гласила надпись кратко и сурово:

Здесь жизнь и мука крестная Христова.

И я, бог весть зачем, зашел туда.

За гривенник билетик без труда

купил, вошел и тут же изумился:

да чем владелец будочки кормился?

Я был один в музейчике пустом.

И кто бы здесь стал размышлять о Том,

который по евангельской науке,

как счастье, покаяние с постом

нам завещал, кончаясь в крестной муке?

Я видел звездный вифлеемский пыл

и как Иосиф дряхлый увозил

Марию на осляти; тут же разом

и храм, где смирный отроческий разум

гордыню книжников седых разил.

А вслед за тем и въезд в Ерусалим,

где Он, одной любовью лишь долим,

живет среди и грешных и простых

и чудесами одаряет их;

и день, в который грянет Он народу:

«Сын Божий семь» — и дать ему свободу

согласен будет сам Пилат,

когда Он, бледный, станет у палат

в венце терновом» а смиренный взгляд

от муки и потуплен и крылат.

И вот в уме наместника разлад,

он скажет ессе homo невпопад.

В ответ рычащей черни торжество:

«Распни Его!»

В день казни, мук и мелочных обид

по манию правителей державы

был Он жестоко ко кресту прибит.

Настала ночь, и вот из туч трубит

багровой медью голос мести ржавый,

и алчут стерва черных птиц оравы,

и кровь, а не роса, покрыла травы.

Два татя слева на меня и справа

уставились. И воск их чел скорбит,

а стекла глаз блестят в глуби орбит.

Но взор Христов, как черное ущелье,

так вспыхнул из глубокого подчелья,

что кровь во мне метнулась, как в провал.

А желтый бог смежал и открывал

два века синеватых, словно пленка,

и грудь худая, точно у цыпленка,

вздымалась тихо, губы сжались тонко,

смертельно бледные от кроткой дрожи...

Сквозь строй зубов прорвался стон ребенка:

«Почто же Ты меня оставил, Боже?»

Я думал, ужас в сердце затая,

что жалостное страстотерпца слово

уже вложить в меня свой смысл готово.

Тут руки белые с креста крутого

упали, и Он стонет: «Это — я».

Но речь Его молчать обречена.

Передо мной лишь пестрая стена.

На ярмарке обманной мне слышна

вонь керосина, воска и вина.

«Проклятая мне доля суждена! —

он шепчет вновь, как из глубокой дали. —

У гроба грубого меня украли

ученики, которые едва ли

свои же суеверья понимали.

С тех пор со мною ямы больше нет.

Покуда звезды зыблются в зерцале,

доколе солнце в яростном накале

беснуется с весною на причале,

дотоль исхаживаю белый свет.

И все кресты возмездием мне стали,

и где бы столб смертельный ни вкопали,

иду туда, не стерши кровь с сандалий,

я — раб своей и муки, и печали,

и гвозди зло из язв повырастали,

и каждый миг приводит ко кресту.

Как совесть, каждый день невмоготу!

И как недуг, живу я умирая,

в морозных храмах, где тоска сырая,

или в лепотах прибыльного зданья,

бессилен, но молитвами усеян,

бессилен, но отвержен и осмеян,

бессилен и у солнечной дороги,

и у часовен зябких на пороге,

кружась подобьем жалкого листка,

и стал я сам, как Вечный Жид преданья.

Так жизнь его моей теперь близка,

смерть на живот меняя то и дело.

Как море белонощное, — тоска,

которой нет ни утра, ни предела.

Так вот отмщенье тех, кто ради рая

погинул, за мои завстм умирая!

И ныне их за мной полным-полно.

Шаги и крики их я слышу, но

и мне отмшенье было суждено!

По осени вершится месть такая,

что люди, смертной страсти потакая,

льют сок огнистый на пустое дно,

а кровь из язв течет не иссякая.

И думают, что кровь моя — вино,

и пьют и яд и пламень заодно».

Пророчество ужасное! Оно

меня держало в страхе на отшибе.

Поток толпы столпотвореньем тел

ворвался и стоял подобно глыбе,

смотря на казнь, и нагл и оголтел.

И вис распятый на базарной дыбе,

и воск желтел.