Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Об Искусстве. Interieurs
... ДЛЯ мальчиков стать большими — значит достичь совершеннолетия. Но вот большие девушки — куда менее взрослые, чем маленькие. Маленьких целуют чисто и часто; больших предпочитают целовать тайком. Вот в чем различие — и определенно одно из самых странных. Мальчики врастают в свою мужественность круто и непреклонно, одним махом; и сам не заметишь, как она становится им впору. Девочки внезапно бросают свое детское платье — и вот робко и зябко стоят у начала совсем иной жизни, где уже не в ходу слова и монеты, к которым они привыкли. Ровно и спокойно они развиваются лишь до порога своей зрелости. А потом — стрелки часов начинают безбожно врать. Бывают дни, вовсе не похожие на дни, а за ними приходит ночь, равная тысяче дней. ...  Полный текст

Явления Христа

Дети

Босой, он был ребячьей окружен толпой,

белел холщовой ризою простой,

струились волосы рекой густой.

И, словно день весенний окружив,

цветы раскрыли изумленно рыльца —

вот так смотрели дети на кормильца,

который был им, как и прежде, жив.

В ворота рук Его они спешат,

и говорит один, худой и хилый:

«Тебя я знаю, ты ведь тот Помилуй,

по ком сто раз томился мамин взгляд».

И кто-то шепчет с простодушной силой:

«А правда ведь, что дом твой тот закат,

где горы в гордом золоте встают,

что рощи и ветра тебя поют,

что ты во сны приходишь к добрым детям?»

Березками пред человеком этим

склонились все, и, видя детский послух,

вокруг застыло изумленье взрослых.

Спасаясь под Его благословенье,

толпа детей как бы домой текла,

и вот над ними в белом мановенье

слова Его раскрылись, как крыла:

«А думал ли хоть кто-нибудь из вас,

как днем и ночью, неудержно прыток,

проводит вас поспешно каждый час

сквозь тысячи ворот, дверей, калиток?

Порой еще не прячутся пороги,

а дверцы робко льнут уже к замкам.

Я спутник и остерегатель вам,

но вдаль из царств моих ведут дороги.

Вы рветесь в жизнь, а в ней меня не ждут,

вас тянет тьма, а я светла сосуд,

в надеждах вы — я отреченья жгут,

вас манит счастье, ну а я есть суд».

И взрослые вдали, как в лабиринте,

ему внимали тоже. «Не отриньте

меня, когда мы станем у границ,

вы молоды забрать меня с собой,

но обернетесь посреди скитанья

в цветник убогий у былого зданья,

к улыбке материнского страданья

и даже, может быть, и в ожиданье.

Я — детство вместе с памятью-судьбой.

Но по пути пошлите мне от лиц

уже бродившие по жизни взоры,

откуда скорый, может быть, и спорый

прострет к вам руки новый бог-кумир.

На волю! Там вас ожидает мир».

Завету внимали в румяной вере

и стояли вокруг, как хорал.

«А сможем ли мы распахнуть те двери?» —

какой-то лихой карапуз заорал.

И тут же клянчит он, умоляя:

«По водам и дебрям веди нас теперь!

А скоро ли будет она, большая

последняя дверь?»

Светлый учитель о счастье вещает,

взглядом, как полднем, детей освещает.

Детские кудри от света рябят.

Но иэ толпы изумленных ребят

вышел малыш. И колышутся прядки

жидких волос над поблекшим челом —

так драные перья несет в беспорядке

гневный шелом.

А голос детский наперелом:

«Ты, — вкруг Его коленей обвил

мальчик голодные руки снова, —

о вечном конце такого слова

не говорил.

Пусть их другие, желая свободы,

гонят вперед свои смелые годы,

а я не такой, не такой!»

И припадает к коленям с тоской.

И пресветлые губы трепещут.

Он на детские слезы взирает:

«Разве мама с тобой не играет?»

А мальчик рыдает опять.

«Большой я, чтобы играть».

«Так, верно, у мамы похлебка

для тебя-то есть?»

Лепечет ребенок робко:

«Беден я, чтобы есть».

«Тебе не целует, что ли,

щеки докрасна?»

А он кричит от боли.

«Умерла она!»

И трепещут пресветлые губы,

как осенние листья осин:

«В жизни ты побывал, и сугубо,

неразлучный мой друг и сын».