Случайный отрывок из текста: Фарид ад-дин Аттар. Рассказы о святых. Хазрат А6у Мухаммад Руайам
... Однажды банда разбойников захватила в плен десятерых сыновей Руайама. Разбойники убили девятерых из них, одного за другим. Руайам все это время с улыбкой смотрел на небо и не произносил ни слова. Он не протестовал и не молился Богу. Когда разбойники собирались убить десятого сына, тот, предвидя свою неминуемую смерть, воскликнул: «Почему ты молчишь и не протестуешь?» Руайам ответил: «Бог — вершитель всех деяний, и Он делает то, что считает нужным. Кто я такой, чтобы выступать против Его воли? Раб не имеет права возражать Своему Хозяину». Главаря разбойников так потрясли эти слова, что он произнес: «Если бы ты сказал это сразу, я не стал бы убивать твоих сыновей», — и он отпустил последнего сына Руайама. ...  Полный текст

Теневые картины

(Из путешествия по Гарцу 1831 г.)

НА ПУТИ В АЙСЛЕБЕН. ЛЮТЕР

Основная черта моего характера какая-то странная торопливость! Чем интереснее книга, которую я читаю, тем больше спешу я дочитать ее до конца. Во время путешествия я не отдаюсь как следует впечатлению настоящего, а нетерпеливо рвусь навстречу будущему, чтобы отнестись затем точно так же и к нему. Ложась вечером спать, я уже заглядываю в будущий день, желаю, чтобы он поскорее наступил, а когда он наступит, меня занимает уже не он, а идущие за ним. Самая смерть представляет для меня что-то удивительно интересное, желанное, она ведь введет меня в новый мир!.. Куда же это меня тянет? Куда влечет меня мое мятежное сердце?

Окружавшая меня весенняя природа дышала юной свежестью и тихой радостью, мою же душу как будто заволакивал туман печали. Зачем, думал я, завидовать этим свежим пестрым цветам? Пусть они себе благоухают — пройдет месяц-два, и они завянут. Ручей, что так весело журчит, исчезнет в море, а само величавое, необозримое море испарится! Пусть себе солнце играет своими палящими лучами, и оно некогда вместе с небом превратится в прах, тогда как мое сердце, изнывающее теперь от тоски, вызванной моими же собственными фантазиями, блаженно вознесется в страну вечности.

И в это утро мне, как всегда, не сиделось на месте, и я поспешно оставил Гарцгероде. Перед взором моим замелькали картина за картиною; вот одна из них, которая многим, может быть, покажется незаслуживающей особенного внимания, у меня же и до сих пор стоит перед глазами так же живо, как восход солнца на Броккене.

В деревеньке Клаус, состоящей, кажется, всего из трех дворов, зашел на постоялый двор — один из числа этих трех. Все здесь и просилось на картинку, во вкусе голландской школы. На самом пороге растянулся котенок, на полу дрались два петушка, а девушка-служанка, в сущности очень красивая, пышущая здоровьем, но одетая как истое дитя деревни, протянула мне стакан молока с самым равнодушным видом, точно подачку какую-то. Облагодетельствовав меня таким образом, она уж и вовсе перестала обращать на меня внимание, подошла к зеркалу и занялась своим туалетом. Первым долгом она распустила по плечам свои длинные волосы. Я как сейчас вижу перед собой эту картину. Желал бы того же и тебе, читатель! Картинка, право, была недурна!

В продолжение двух-трех часов я шел, не встречая души живой. Дорога то расширялась безмерно, так что и краев было не видно, то суживалась так, что по ней еле-еле могла проехать телега. Немудрено, что я заблудился; справиться о дороге было не у кого. «Разве у этих двух буков?» — подумал я, они показались мне земляками. Справился, но те в ответ только верхушками покачали.

Наконец я добрел до какой-то деревушки. На площадке перед одним из домов шла пляска. Плясали под звуки скрипки инвалида-Орфея одни девушки-подростки. Матери и вообще все остальные более зрелые представительницы женского населения деревни чинно сидели на окружавших площадку деревянных скамейках и глядели на веселье молодежи. На подошедшего путника никто и внимания не обратил. Может быть, эта старушка в черной шапочке на седой голове погрузилась в воспоминания о чудных днях своей юности, когда и она весело плясала тут под звуки скрипки! Давно кончилась та пляска, и первый танцор давно, может быть, спит себе под дерновым покровом.

Однако непрерывный ряд картин утомляет зрение; даже ребенку, наконец, надоедает перелистывать книжку с картинками, как бы они ни были пестры. Пропускаю поэтому несколько картин, хотя некоторые из них и были очень и очень красивы. Надо дать отдых и себе и читателю, а потому ограничусь лишь кратким формальным описанием местностей.

Леймбах: город, 660 жителей, медеплавильные заводы, ратуша и т. д. Мансфельд: город, лежащий на расстоянии четвертьчасовой ходьбы от Леймбаха, 1600 жителей и одна гостиница «Коричневый олень».

Ну вот я и отдохнул! А читатель? Как бы то ни было, а мы теперь уже в Айслебене.

Самый город показался мне необычайно приветливым и симпатичным. На площадке перед старинной церковью играл маленький мальчик; он выводил мелом узоры на каменных плитах, служивших, может быть, аспидными досками и самому Лютеру, когда он играл здесь ребенком. Ратуша напоминала своими угловатыми резкими очертаниями самый век Лютера; она, вероятно, сохранила свой первоначальный вид; напротив, дом, в котором родился великий реформатор, не избегнул некоторых переделок. Теперь в нем помещалась школа. Стекла одного окна были украшены изображениями Лютера и Меланхтона; над дверью же виднелась надпись, окружавшая барельеф с портретом Лютера:

Gottes Werck es Luthers Lehr,

Darum weyht sie nimmer mehr!

На улице перед дверью стоял крестьянин с женою. Он по складам читал ей стихи, и на лицах их ясно выражалось, какой глубокой, чудной поэзией дышало для них каждое слово. Взгляд их становился все светлее и светлее, когда же муж прочел последнее слово, видно было, что оба приняли все это изречение как бы за откровение небожителя. «Лютер! — говорит Жан Поль. — Ты походишь на рейнский водопад! Как мощно гремишь и бушуешь ты! Но как в струях водопада играет радуга, так и в твоей груди покоится радуга милости и мира! Ты колеблешь только устои земли, а не неба!» Это звучит очень красиво, но куда торжественнее, вернее, задушевнее, по тону и выражению, прозвучали для меня слова, сказанные жене стариком крестьянином: «Да, вот был человек!» Думаю, что и сам Жан Поль согласился бы со мною, присутствуй он при этом.

Да, Лютер был воистину человеком! Потому-то он и сломил папское иго, потому-то и пел:

Wer nicht liebt Wein, Weiber und Gesang,

Der Bleibt ein Narr sein Leben lang! —

потому-то и запустил в черта чернильницей. Недаром говорит один немецкий поэт (Берне, если не ошибаюсь): «Нет более опасного оружия против черта, как чернила и книгопечатание; они когда-нибудь окончательно сживут его со света!»