Случайный отрывок из текста: Фарид ад-дин Аттар. Рассказы о святых. Хазрат Абу Бакр Шибли
... Однажды халиф пригласил его вместе с другими уважаемыми людьми к себе во дворец и, когда они собрались уходить, подарил каждому по дорогому халату. По пути домой один из эмиров, сопровождавших Шибли, чихнул и высморкался в новый наряд. Кто-то пожаловался халифу, что эмир использовал не по назначению его подарок. Халиф снова призвал эмира к себе, отобрал халат и прогнал из дворца. Шибли подумал, что если за неправильное использование подарка, сделанного земным правителем, следует такое наказание, насколько же более суровым должно быть наказание человеку за неправильное использование одеяния (то есть, человеческого тела), подаренного ему Всевышним, правителем миров. После этого он перестал посещать двор халифа и обратился за наставлением к Хайру Нассаджу, который отослал его к Джунайду. ...  Полный текст

ВСЕГО ЛИШЬ СКРИПАЧ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава VI

— Ты думаешь, я уезжаю с таким же легким сердцем, как приехал?.. У меня не осталось ничего — ни жены, ни ребенка, никого, кто позаботится обо мне на старости лет!.. Еще один поцелуй, последний... Прощай! Я больше никогда не увижу тебя, никогда! О Боже! Храни мое дитя!

Соваж и Люрьё

Матрос

Было утро, и уже совсем рассвело, когда Кристиан проснулся от того, что кто-то произнес его имя; он открыл глаза. Перед ним стоял Петер Вик, а за его спиной он разглядел человека, которого видел вчера. Да, это был его отец. Покойный отец.

—  Это я, — сказал Петер Вик. — А там, где я, не бывает привидений. Твой отец не умер, вот он — живехонек. Я не решился позволить ему прийти к тебе в одиночку, ты ведь не герой, в тебе течет портняжья кровь, а трусость портных всем известна. Вы составляете исключение, — обратился он к отцу Кристиана, пожав ему руку.

Портной прижал сына к груди и разрыдался, как в то утро, когда они расставались. Только за обеденным столом Кристиан услыхал все по порядку. Фельдфебель написал Марии чистую правду: расчеты двух орудий действительно погибли.

—  Никто не заметил, — рассказывал портной, — что меня в давке сорвало с места и прижало к шведской лошади, потерявшей всадника; я был так стиснут, что едва мог взяться пальцами за подпругу — такой плотной стеной напирали со всех сторон люди. У меня уже темнело в глазах, но тут шведы, чтобы не задохнуться, решили отойти. Я едва держался на ватных ногах; между тем стоило мне упасть, и меня бы затоптали; я собрал последние силы и залез на лошадь. Я никогда не ездил верхом, но захочешь жить — научишься. Шведская кавалерия галопом помчалась вдоль вала, а наши палили им вслед; моя лошадь поскакала вместе со всеми, и пули собственных товарищей свистели у меня в ушах. Не успел я оглянуться, как оказался вместе со шведами за пригорком. Мы, датчане, были беспощадны к пленным, а шведы пощадили меня, сохранив мне жизнь. Казаки взяли несколько пленных, меня втолкнули к ним; нас собрали вместе, привязав друг к другу за большой палец на руке, и погнали прочь, как скотину на убой. Я стремился на юг, но мне выпал другой путь, пришлось испытать зимнюю стужу в русских снегах, такую стужу, какой никогда не бывает здесь, в Дании. Ах, об этом можно было бы написать целую историю, но я рассказываю только, каким образом я покинул родину. А потом расскажу о том, каково мне пришлось, когда я вернулся. Там, в России, я понял, как хорошо, как замечательно у нас дома; Дания кажется южным курортом после таежных морозов. Когда кончилась война, меня выпустили на свободу, и я написал об этом домой, но, видно, письмо мое не дошло. Я пустился в путь, но внутри у меня засела лихорадка; около девяти месяцев я провалялся в больнице в Митаве. Оттуда я послал со странствующим подмастерьем, отправлявшимся в Либаву, еще одно письмо, попросив парня отослать его с первым же судном, идущим в Данию; но и это письмо где-то затерялось. Я думал о нашем прекрасном острове, вспоминал счастливые часы, проведенные там, тосковал по Марии и по тебе, сынок. Я мучительно раскаивался в том, что покинул вас. Вот уже три года, как я ничего о вас не знал. Я прошел пешком от Митавы до Либавы, но там не было ни одного корабля. Я пошел в Мемель, потом в Кенигсберг. Казалось, Бог хотел наказать меня, не давая увидеть вас: куда бы я ни приплелся, оказывалось, что последнее судно отчалило незадолго до моего прибытия. Потом я сел на первое судно, открывшее навигацию в Балтийском море. Прибыл в Хельсингёр, пешком прошел всю Зеландию и, наконец, оказался на острове Фюн. О, я был счастлив, как ребенок! Я представлял себе, как расскажу своим домашним о битве при Борнхёведе, о скитаниях по России и о том, что я там увидел и выстрадал. Как я тосковал по Марии и по тебе, мое дитя! Усталый и голодный, дошел я до Эрбека и решил зайти к богатому крестьянину, брату того парня, вместо которого я завербовался. Думал, он приютит меня на ночь, а заодно расскажет, как обстоят дела у вас в Свеннборге. Вхожу я в горницу и вижу: крестьянин сидит и качает в люльке грудного младенца. «Добрый вечер», — сказал я, а он спросил, кто я такой. «Мертвец, — ответил я, — но можете пощупать: у меня теплая плоть и кровь, так что не бойтесь». И я поведал ему, насколько ложны были слухи о моей смерти. «О Господи!» — воскликнул он с таким странным выражением, что я сам испугался. «Моя жена умерла?» — спросил я. Он взял меня за руку и стал умолять немедленно покинуть дом и даже страну. «Вот тебе деньги, — сказал он и дал мне пятьдесят ригсдалеров. — Откуда нам было знать, что ты жив? — продолжал он. — Мария теперь моя жена. Младенец в люльке — это наше с ней дитя. Вот она идет! Она не должна тебя видеть!» И он вытолкал меня за дверь, ведущую в сад. Мария не видела моего лица, потому что я не оглянулся. Как она могла так скоро снова выйти замуж! Я был глубоко оскорблен, но не высказал этого и ушел молча. Я стал расспрашивать людей о тебе, мой мальчик, и узнал, что за все мои страдания Господь устроил твою жизнь к лучшему. Я хотел еще раз увидеть тебя, а потом снова отправиться в большой мир, теперь уже на юг, где когда-то мне было так хорошо. Я пришел в Оденсе вчера и отыскал твой дом, но дверь была заперта — все ушли на стрелковый праздник. Я пошел туда и встретился с процессией, когда она входила в город. Мне сказали, что ты несешь королевский приз, и я действительно увидел тебя с кубком в руках. Ты узнал меня? Я кивнул тебе, помнишь? Эту ночь я провел на постоялом дворе, там я встретил двух подмастерьев; завтра утром они уходят в Германию, и я пойду с ними. Теперь уж мы больше никогда не свидимся, дорогой мой мальчик! Сюда я не вернусь. Будь честен и услужлив, радуй сердце добрым людям, которые помогают тебе, бедняге. Если твоя мать не узнает от других, что я жив, ты никогда не говори ей об этом. Это ляжет тяжким бременем ей на сердце, а я все еще люблю ее.

С этими словами отец заключил Кристиана в объятия.

— Надо принимать жизнь такой, как она есть, а не мечтать о несбыточном, — сказал Петер Вик. — Если жизнь бьет меня, я стараюсь увернуться. Надо плыть но ветру. Что же касается парня, то из него очень даже может получиться что-то путное. Для моей «Люции» на море он не подошел, но моя Люция на суше — не девушка, а дар Божий — благосклонна к нему. Я хочу сделать его достойным человеком, чтобы со временем она могла выйти за него замуж, если захочет. Они уже и сейчас пишут друг другу письма. Отец научил ее немецкому языку и истории, а теперь она будет учиться кроить и шить; я устрою ее на пансион и отдам в учение здесь, в Оденсе. Она приедет через полтора месяца.

Кристиан улыбнулся, и на сердце у него потеплело. Значит, добрая, милая Люция была его суженой! Прежде это не приходило ему в голову. А ведь именно ей он был обязан своей удачей: если бы не ее заступничество, все сложилось бы для него совсем иначе и весьма печально. Судьба отца натолкнула его на мысли о собственной судьбе, в которой счастливая звезда была на подъеме, в то время как отцова звезда закатилась. Впрочем, подъем и закат в судьбе суть понятия относительные, так же как восход и закат солнца и звезд. Все зависит от того, как на это посмотреть.

Если путь к тому блаженству, которое обещает нам как наше внутреннее чувство, так и христианская религия, ведет с земли к самым дальним звездам, а от них к еще более дальней и еще более прекрасной, то всю нашу жизнь можно рассматривать как познавательное путешествие, странствие из города в город по дороге к небесному Иерусалиму. Наши странствия здесь на земле — маленькое, но наглядное отображение этого великого полета. Мы завязываем знакомства, заводим друзей, с которыми расстаемся в слезах, с горечью и мукой думая о том, что никогда больше с ними не свидимся; мы вынуждены проводить дни и часы с людьми, чье общество нам мучительно, а потом, расставшись с ними, вспоминаем их как забавных чудаков; то, что причиняло нам больше всего горя и страхов, как раз и оказывается точками нашего высшего расцвета. Возможно, из небесного града, цели наших стремлений, мы будем смотреть на звездное небо, где среди других мерцающих точек увидим и нашу Землю; мы узнаем ее, как дом нашего первого существования, и все прошедшее, подобно воспоминаниям детства, промелькнет перед нами. Где они, те, с кем неразрывно связаны мои лучшие минуты на Земле? Не знаю, но где бы они ни были, они сейчас вспоминают эти самые минуты и, так же как и я, радуются свиданию. Мы показываем на планету, где получили такое ценное воспитание, и оглядываемся на прожитые там годы. Вот так же здесь, на Земле, совершив то, что тут называют большим путешествием, мы вспоминаем его и говорим, разглядывая карту: «Ах, Париж! Там я провел четыре месяца. Рим, я жил там полгода!» — и тоскуем по тем, кого полюбили и с кем были вынуждены расстаться, но эта тоска не мешает нам радоваться счастью настоящей минуты. В великом путешествии вечности мы учимся любить не только отдельных людей в определенном месте, мы становимся гражданами не только Земли, но Вселенной; сердце человеческое должно быть похоже не на комету, чьи лучи идут лишь и одну сторону, а на солнце, которое сияет одинаково ярко во всех направлениях.

Такие мысли, хоть и не столь ясно выраженные, мелькали в голове Кристианова отца, внушая ему своего рода покорность судьбе.

Поздно вечером они распрощались. Кристиан пошел проводить отца до постоялого двора.

— Прощай, мой мальчик! Когда увидишь аиста в полете, подумай обо мне. Я тоже всякий раз, как увижу эту птицу, вспомню нашу комнатушку в Свеннборге, откуда мы смотрели на гнездо. Я попрошу аиста передать привет моему мальчику, в какой бы точке мира я пи находился. Прощай, мое милое дитя! — И отец со слезами на глазах поцеловал Кристиана. — Нет, ты не пойдешь обратно один, я хочу еще несколько ми-пут — последних минут — побыть с тобой.

И отец проводил Кристиана обратно до кладбища, на краю которого жил господин Кнепус. Тут они простились, теперь уже навсегда.

На следующее утро с рассветом трое подмастерьев вышли из западных ворот города; они держали путь в Ассенс, чтобы там сесть на паром и переправиться в Шлезвиг. Среди них был отец Кристиана.