Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
... Вот почему, я могу дать Вам только один совет: уйдите в себя, исследуйте те глубины, в которых Ваша жизнь берет свой исток, у этого истока Вы найдете ответ на вопрос, надо ли Вам творить. Выть может, окажется, что Вы призваны быть художником. Тогда примите на себя этот жребий, несите его груз и его величие, никогда не спрашивая о награде, которая может прийти извне. Творческий дух должен быть миром в себе и все находить в самом себе или в природе, с которой он заключил союз. ...  Полный текст

К ЧИТАТЕЛЯМ

Для издания собрания сочинений Андерсена мы пользовались следующими источниками:

1) изданным отдельно полным собранием его сказок и рассказов «Eventyr og Historier», сост. V томов,

2) Н. С. Andersens samlede Skrifter (Собрание соч. Андерсена), сост. XII томов,

3) «Mit Livs Eventyr» af Н. С. Andersen, Fortsoettelse (1855 — 1867), ungivet af Ionas Collin» (Прибавление к «Сказке моей жизни», изд. И. Коллином),

4) «Breve fra Н. С. Andersen», udg. af S. Bille og N. Bogh («Письма от Г. X. Андерсена», изд. С. Билле и Н. Бегом), сост. II тома,

5) «Breve til Н. С. Andersen» udg. af S. Bille og N. Bogh («Письма к Г. X. Андерсену», изд. С. Билле и Н. Бегом), I т.

6) «Н. С. Andersen og det Collinske Huus» af E. Collin («Г. Х. Андерсен и семья Коллин»), I т.

7) «От Н. С. Andersen; Bidrag til Belysning af hans Personlighed» af W. Block («Заметки для биографии Андерсена» В. Блока).

Главное место среди сочинений А. занимают сказки и рассказы, составляющие 5 томов; затем идут романы — 4 т., рассказы и путевые очерки — 3 т., драматические произведения — 3 т. и, наконец, «Сказка моей жизни» — 1 т. и «Стихотворения», — также 1 т.

О цели нашего издания мы уже высказались в первом кратком обращении к читателям (см. т. I) и затем более подробно в разосланном объявлении¹ о подписке на издание. Теперь нам остается дать краткий отчет относительно того, как мы воспользовались материалами, а также сказать несколько слов о помещаемых нами воспоминаниях Коллина и Блока, первые из которых особенно нуждаются в некоторых дополнительных замечаниях.

¹ Здесь, между прочим, говорится: «Имя датского писателя Андерсена давно пользуется всемирной известностью. Его гениальные сказки и рассказы покорили сердца читателей всех возрастов и национальностей. Сказки и рассказы известны и у нас в России благодаря многочисленным переводам с немецкого и др. языков. Но в то время как на самой родине автора и в других западноевропейских странах давно уже установился на упомянутые произведения правильный взгляд, у нас в России он усвоен далеко не всеми. Там сказки Андерсена рассматриваются не только как изящные и поэтические или забавные творения богатой фантазии поэта, но и как изящные, имеющие благодаря глубине их содержания общечеловеческое, мировое значение. У нас же большинство читателей продолжает считать Андерсена «писателем для детей», тем более что с легкой руки первого издателя андерсеновских сказок и рассказов в русском переводе последние выдержали уже множество изданий, по внешнему своему виду прямо предназначенных для детей. Между тем считать сказки и рассказы исключительно детским чтением — крайне ошибочно: они тем именно и замечательны, что дают пищу уму, сердцу и воображению читателю всех возрастов. Дети, конечно, главным образом увлекутся самой фабулой, взрослые же поймут и оценят глубину содержания, так как большинство с виду незатейливых сказок и рассказов Андерсена, изложенных то игриво-остроумным, то детски наивным тоном и всегда чрезвычайно образным и в то же время необыкновенно простым, близким к разговорной речи языком — являются гениальными сатирами, в которых Андерсен метко и остроумно осмеивает разные человеческие слабости.

Сатиры эти были плодом не одних только наблюдений Андерсена над родной действительностью, но и впечатлений, вынесенных чутким и восприимчивым писателем из его постоянных странствований по белу свету, — отсюда универсальный характер и значение этих сатир. При узконациональной окраске, сказки и рассказы датского писателя никогда не могли бы иметь такого огромного успеха вне пределов родины, каким они пользуются теперь. Они не могли бы иметь его, несмотря даже на замечательный тон изложения и оригинальную образность языка, восхищавшие и продолжающие восхищать как соотечественников Андерсена, так и тех из иностранцев, которые познакомились со сказками и рассказами или в подлиннике, или в близких и точных переводах.

В русских переводах, сделанных, как сказано, не с подлинника, а с других переводов, как тон, так и язык, не могли, конечно, до известной степени не утратиться или не обесцветиться. Особенно много потеряли в этом отношении наиболее известные и характерные сказки, как, например, «Мотылек», «Безобразный утенок», «Аисты», «Штопальная игла», «Воротничок», «Соседи», «Снегур», «Навозный жук» и др., а также те места в других сказках, где автор заставляет говорить животных и неодушевленные предметы.

Между тем такое обесцвечивание оригинала, в связи с внешним видом некоторых русских изданий, снабженных иногда до невозможности плохими картинками, и является главной причиной столь распространенного у нас добродушно-пренебрежительного отношения к сказкам и рассказам Андерсена со стороны взрослых читателей.

Цель настоящего издания — содействовать установлению среди русской публики более правильного взгляда как на сказки и рассказы Андерсена в частности, так и на всю его литературную деятельность вообще. Издание это впервые познакомит русских читателей с полным собранием [Из 156 сказок и рассказов Андерсена не войдут в настоящее собрание лишь «Азбука», изложенная в стихах, и вследствие несоответствия датского и русского алфавитов не поддающаяся переводу, и «Спроси тетку с Амагера» — небольшой рифмованный рассказ-шутка, неизвестно почему помещенный автором в собрании сказок; вещица эта по своему чисто национальному колориту также не поддается переводу, да и не имеет для русского читателя никакого интереса.] сказок, рассказов и повестей в новом, возможно близком и точном переводе с датского подлинника, а также даст читателям возможность проследить развитие таланта «знаменитого сказочника», так как сказки и рассказы будут помещены в том порядке, в котором они появлялись на свет.

Для более же обстоятельного ознакомления русской публики с литературной деятельностью Андерсена в издании будут помещены и другие его произведения, мало или вовсе не известные в России, но в Дании и заграницей — например, в Швеции, Германии, Англии — имевшие большой, вполне заслуженный успех и прославившие имя автора еще до появления его знаменитых сказок и рассказов.

Наконец, для полной обрисовки и самой личности Андерсена и всей его литературной деятельности послужат: 1) автобиография его, 2) извлечения из его переписки и 3) воспоминания о нем.

 Согласно цели издания «содействовать установлению среди русской публики более правильного взгляда как на сказки и рассказы Андерсена в частности, так и на всю его литературную деятельность вообще», мы прежде всего позаботились дать новый, возможно близкий к датскому подлиннику перевод капитальнейшего труда Андерсена — полного собрания его сказок и рассказов, с пояснительными примечаниями к ним самого автора, и затем те из его сочинений, которые наиболее содействовали прославлению его имени как на родине, так и заграницей. Для обрисовки же самой личности Андерсена и как человека, и как писателя, и для выяснения отношений к нему его современников, мы сочли уместным дать, кроме его автобиографии, извлечения из его переписки и из воспоминаний о нем.

Таким образом половина нашего издания посвящена сказкам и рассказам, другая же разделена между избранными из остальных произведений Андерсена и его автобиографией, перепиской и воспоминаниями о нем. Вообще при выборе трудов Андерсена мы имели в виду дать наиболее известные и характерные из них, по которым лучше всего можно было бы составить себе представление о разностороннем литературном даровании Андерсена.

Первое место после «Сказок и рассказов» занимают «Картинки-невидимки», рассказ «Петька-счастливец» , затем романы, драматические произведения, путевые очерки и стихотворения. Из пяти романов Андерсена мы выбрали «Импровизатора» как наиболее цельное и характерное из этого рода произведений, к тому же признанное за лучшее его современниками. Менее всех других произведений Андерсена известны за пределами его родины драматические, что отчасти объясняется их национальным и часто даже чисто местным колоритом. Избранные нами как наиболее подходящие и понятные для русских читателей три небольших драматических произведения Андерсена, принадлежащие к трем различным родам драматической поэзии, пользовались в свое время в Дании большим и заслуженным успехом.

Помещенные нами стихотворения взяты из сборника стихотворений Андерсена и из его более крупных лирических и драматических произведений. Переведены они любезно оказавшими нашему труду содействие русскими поэтами, которым мы предложили подстрочные переводы с датских подлинников. Размер в большинстве случаев сохранен. В виде исключения помещены нами также два стихотворных переложения сказок Андерсена: сказка «На крепостном валу» и одного из эпизодов сказки «Тернистый путь слова», принадлежащие русскому поэту из народа Сурикову.

Имея в виду воссоздать для русских читателей образ писателя, столь любимого ими и в сущности столь малоизвестного им, мы поместили в нашем издании и автобиографию Андерсена, и другие упомянутые выше материалы для его характеристики. Среди прославленных представителей европейской литературы вряд ли найдется личность более интересная и симпатичная, нежели личность Андерсена, какой она рисуется нам в «Сказке моей жизни» и в письмах его. Рассказывая первую, он «надеялся, что краткие характеристики множества выдающихся личностей, с которыми ему приходилось сталкиваться, и описание впечатлений, вынесенных им из жизни и окружающей обстановки, могут представить для потомства некоторый исторический интерес, равно как простое, безыскусственное повествование о вынесенных им испытаниях может послужить источником утешения и ободрения для молодых, еще борющихся сил [«Сказка моей жизни»] . Последние подчеркнутые нами слова и выражают, по нашему мнению, главный смысл и значение автобиографии Андерсена. Ярко рисуя нам жестокие нравственные испытания, через которые ему пришлось пройти, чтобы превратиться из «безобразного утенка» в «дивного лебедя», Андерсен дает нам знаменательную картину вечной борьбы «молодых сил», одинаково поучительную и назидательную и для самих участников, и для наблюдателей-критиков.

Лучшим дополнением к автобиографии служит переписка Андерсена с современниками. В письмах он встает перед нами, как живой. Беспримерное чистосердечие Андерсена дает нам возможность видеть всю его душу, а читая письма к нему, продиктованные по большей части теплым, сердечным участием к нему, мы можем проследить за развитием его, как поэта и человека. Особенно важны в этом отношении письма Ингемана, Гауха и Бьёрнсона. Письма первого наглядно рисуют нам, как Андерсена из «долговязого гимназиста» мало-помалу становится другом одного из выдающихся представителей датской литературы, «светлого Бальдура датской поэзии». Из писем Гауха мы видим, как последний из противника Андерсена превратился в искреннего почитателя его таланта. В письмах же Бьёрнсона проглядывает, пожалуй, наиболее тонкое понимание Андерсена как поэта и как человека. В общем, письма этих трех лиц создают столь яркий и живой образ Андерсена, что лучшего вряд ли надо и желать; к тому же они вполне заменяют нам современную Андерсену критику, уже и без того достаточно известную нам из его автобиографии и переписки.

Автобиографию Андерсена мы значительно сократили, из переписки даем лишь извлечения — все это, имея в виду интерес к предмету русского читателя. Сокращения были предприняты нами с должной осмотрительностью: мы не позволили себе пропустить ничего, что могло бы послужить к освещению личности Андерсена.

А. и П. Ганзен

* * *

Воспоминания Коллина, как уже было сказано в предисловии к ним, представляют скорее собрание материалов для биографии А., нежели характеристику Андерсена.

Коллин, видимо, немало потрудился, собирая и приводя в порядок эти материалы; видна также большая тщательность и точность в установлении различных фактов из жизни и литературной деятельности Андерсена и, если тем не менее труд Коллина производит смешанное и сбивчивое впечатление, то это отчасти объясняется тем, что Коллин взял на себя задачу не по силам. Он сам заявляет, что не берет на себя смелости выступить ни биографом, ни тем более критиком Андерсена, а сам то и дело впадает в тон то того, то другого; в общем труд Коллина обращается в какую-то полемику с самим Андерсеном, направленную главным образом против «Сказки моей жизни». Невольно задаешься вопросом, что же побудило Коллина к такой полемике? В предисловии к своему труду Коллина говорит, что побудило его к изданию этих заметок то обстоятельство, что Андерсен оставил много друзей, для которых возможно точные сведения о нем и более яркое освещение его личности всегда будут желательны. Приходится, однако, с сожалением заметить, что «сведения», даваемые Коллином, несколько анекдотического характера, и освещение личности Андерсена выходит в сравнении с тем, что дают «Сказки моей жизни» и переписка Андерсена — довольно-таки тусклым. Тем не менее труд Коллина представляет немалый интерес как отзыв одного из современников и земляков Андерсена, объясняющий нам то часто непонятное упорное нежелание многих из них признать его талант даже тогда, когда он был признан повсюду заграницей. Непонимание не только таланта Андерсена, но и самой его личности «ближайшим его другом», да еще настолько сильное, что оно дает знать себя спустя лет десять со смерти Андерсена, когда уже была издана переписка последнего, из которой, казалось, можно было бы наконец узнать его, как следует — объясняет нам частые сетования и жалобы Андерсена, которым Коллин старается дать столько различных истолкований, кроме, однако, надлежащего.

Читая записки Коллина, я часто вспоминал слова Эсфири из романа Андерсена «Быть или не быть»: «Берегись того, кто виноват перед тобою! Он ради успокоения собственной совести будет стараться отыскать в тебе настоящие недостатки и найти себе оправдание, указывая на них». Таким «виноватым» по отношению к Андерсену невольно представляется мне Коллин, и я думаю, что только с этой точки зрения и можно уяснить себе такое странное явление, как полемика «ближайшего друга» всемирно известного писателя со своим умершим уже другом. В самом деле, Коллин старается доказать неосновательность многих сетований Андерсена и берет под свою защиту почти всех тех, кого Андерсен так или иначе задел в «Сказке моей жизни», — оправдывая их, он косвенным образом оправдывает и себя. Считаю долгом прибавить, что я знаю Коллина лишь по упомянутому его труду и переписке с Андерсеном; такого знакомства, однако, вполне достаточно для уяснения себе отношений Коллина к Андерсену, о которых здесь идет речь. Еще более способствует такому уяснению мое личное знакомство с Андерсеном ¹ в течение шести лет, не говоря уже о знакомстве с его произведениями. Последних не мог, конечно, не знать и Коллин, но так как он почти нигде о них не говорит, то позволительно думать, что он не умел ценить их по достоинству. Коллин был слишком большим поклонником формы, чтобы любить и ценить вольное поэтическое творчество Андерсена. Между тем судить об Андерсене, не имея постоянно в виду его поэтическое творчество и тесной связи между последним и его личностью, значит судить об оболочке, оставляя без внимания самое ядро. Говори Коллин только о своих личных отношениях к Андерсену — было бы дело другое, — ему, как «ближайшему другу» Андерсена, и книги в руки; но он берет на себя роль судьи между Андерсеном и современным Андерсену обществом, и так как симпатии самого Коллина клонятся в сторону этого фактически виноватого против Андерсена общества, то невольно приходится объяснить такие симпатии сознанием Коллином собственной вины, которое и заставляет его отыскивать в Андерсене недостатки, «ради успокоения собственной совести».

¹ Я познакомился с Андерсеном в Копенгагене в 1864 г., когда готовился поступить на сцену королевского театра. Дебют мой возбудил в Андерсене такие надежды, что он выразил желание поручить мне одну из главных ролей в своей пьесе «Han er ikke /оси» («Он не рожден»), оставшуюся без исполнителя после смерти известного артиста Михаэля Виэ. С этих пор я часто виделся с Андерсеном и у него самого, и в обществе, так что мог составить себе достаточно ясное понятие о его личности, чтобы критически относиться к различным сведениям о нем. — П. Г.

Во избежание недоразумений следует прибавить, что Коллин, при всех своих заблуждениях в чуждой ему области эстетической критики, отличается редкой прямолинейностью, которая и не позволяет ему утаить ничего, даже явно неблагоприятного ему, вроде, например, письма к нему его собственной племянницы Ионны, и заставляет его местами сознаваться, что не всегда был виноват один Андерсен.

Вернусь к защите Коллином всех виноватых перед Андерсеном. Не вдаваясь в подробный разбор этой странной защиты, я лишь укажу на главные ее положения. Прежде всего бросается в глаза энергия, с которой Коллин ведет ее. Читатель, не знакомый со «Сказкой моей жизни», должен подумать, что Андерсен Бог весть как нападал на людей, а на самом-то деле выходит как раз наоборот. Если кто отличался незлобием и склонностью к примирению, так это именно Андерсен. Доказательство — отношение его к жестокому и бестолковому ректору Мейслингу, к не менее жестоким и бестолковым критикам, к публике и к «друзьям». Коллин же всех их берет под свою защиту, не исключая и Мейслинга, который сам сознался впоследствии в своей вине перед Андерсеном (См. «Сказку моей жизни», и «Письма» ). Этой защите Коллин посвящает целые страницы. Затем так же пространно защищает он и главный критический орган «Литературный ежемесячник», несмотря на то, что этот журнал был явно пристрастен к Андерсену; ведь и сам Коллин в письме к Ионне говорит: «Ну, а что говорила о сказках критика? «Литературный ежемесячник», видно, смотрел на них, как на безделки, даже не относившиеся собственно к датской литературе. Если ты примешь это за доказательство умственной ограниченности тогдашнего времени, то я спорить не стану».

Между тем, если этот журнал молчал о сказках Андерсена, какое же значение можно вообще придавать и прежним, и последующим его суждениям о других произведениях Андерсена? И все-таки Коллин в первой части своего труда старается оправдать этот орган и его отношение к Андерсену. Коллин все упирает на то, что Андерсен «часто грешил против грамматики» ¹, совершенно упуская из вида другое явление, куда более интересное. Признавая талант Андерсена главным образом как сказочника, Коллин, а с ним и многие другие, вовсе не замечал общей связи между сказками и другими произведениями Андерсена, на которую Андерсен сам указывает в «Сказке моей жизни». Не замечая этой связи, они и не могли понять значения этих подготовительных трудов, в которых истинное творчество Андерсена только еще собиралось с силами и прорывалось местами да урывками, настолько, однако, сильно, что люди чуткие не могут не заметить их.

¹ Коллин, между прочим, говорит здесь следующее: «Наконец, я должен отметить его нелюбовь к слову который. Коллин и это считает слабостью, обнаруживая тем свое непонимание требований живого, разговорного языка, которым и написаны сказки Андерсена. Затем Коллин сам противоречит себе, говоря в одном месте: «... ему недоставало легкости и игривости языка», а несколькими страницами позже свидетельствуя о «невероятной быстроте», с которой Андерсен писал на заданные темы стихотворные экспромты, иногда даже довольно длинные.

К. видит одни грамматические погрешности Андерсена (довольно характерно, что он с них и начинает, приступая к характеристике Андерсена). Слов нет, в произведениях Андерсена, даже самых позднейших, можно встретить немало таких погрешностей, но вот чего не замечал Коллин: Андерсен грешил главным образом против правил синтаксиса, и эти погрешности действительно являлись «особенностями» Андерсена, только не в том смысле, как понимал это Коллин, а особенностями, обусловливавшими тот неподражаемый тон и язык сказок Андерсена, которыми сам же Коллин так восхищается — только после того уже, как прочел статью Брандеса. Смелая претензия Андерсена «писать, как говорят», не позволяла ему писать, как пишут — особенно, как пишут некоторые друзья его, прибавлю кстати. Канцелярским слогом писать сказки нельзя, и счастье Андерсена, что у него хватило «упрямства» продолжать писать по-своему, не поддаваясь внушениям своих систематически образованных друзей и критиков. Счастье это и для нас, не то мы лишились бы некоторых из лучших украшений всемирной литературы.

Самое же слабое место в труде Коллина то, где идет речь о воздействии на Андерсена его друзей. Андерсен часто и не без оснований сетует в «Сказке моей жизни» на постоянное стремление его друзей «воспитывать» его и тогда, когда пора такого воспитания уже миновала. Причину подобного отношения к себе Андерсен видит в излишней мягкости и добродушии своей натуры. «Да, я был слишком мягок, непростительно добродушен, все знали это, пользовались этим, и некоторые обращались со мною почти жестоко. Сдерживавшие меня повода зависимости или благодарности необдуманно или бессознательно натягивали иногда уж чересчур... » («Сказка моей жизни»).

Подобное объяснение Андерсена не могло, конечно, не задеть самолюбия Коллина как одного из главных его менторов; когда же Андерсен после выхода в свет «Импровизатора» окончательно сбросил с себя иго своих неотвязчивых менторов, Коллин вознегодовал и, записав Андерсена в разряд каких-то неучей, так уже и не изменил этого взгляда на него. Резюмируя влияние друзей на Андерсена, он приходит к такому выводу: «Таким образом, все мы, современники Андерсена, несем долю ответственности за то, что каждый из нас по-своему старался сбить Андерсена с толку, долго не давая ему напасть на истинную сферу его творчества». Слова эти были бы вполне справедливыми, если бы Коллин относил их только к тем из современников Андерсена, к кому отнести их надлежало, но он говорит и о таких лицах, как Эрстед и Ингеман. Против такого обобщения нельзя не протестовать. Если кто из современников Андерсена имел на него особенно благотворное влияние, так это именно Эрстед и Ингеман, Коллин впадает здесь в ошибку опять-таки потому, что взялся не за свое дело. Рассуждения Коллина о влиянии на Андерсена Эрстеда вообще очень характерны. Упомянув о том, что отеческое отношение этого замечательного человека к Андерсену выше всяких похвал — о нем говорят многие примеры, приводимые Андерсеном в «Сказке моей жизни», Коллин прибавляет: «Эрстед, как и многие другие, также занимался воспитанием Андерсена, но по своей собственной мягкой, любовной системе, которая и была так по душе Андерсену». Замечательно — Коллин не говорит: которая так соответствовала, так подходила к натуре Андерсена, но которая «была так по душе Андерсену» В такой постановке фразы проглядывает осуждение системы Эрстеда. Сам Коллин далеко, не был мягок по крайней мере по отношению к Андерсену ¹ и не допускал такого отношения к нему и со стороны других. Это по крайней мере последовательно, но Андерсену-то от этого было не легче. Между тем в подобном отсутствии мягкости, любовности и лежит главная ошибка большинства «менторов» Андерсена, начиная с ректора Мейслинга и кончая самим Эдвардом Коллином. Для них важна была система, а ученик — хоть пропадай! Иначе смотрели Эрстед и Ингеман, и если талант Андерсена не заглох, то благодаря не «системе», а собственной энергии Андерсена, поддерживаемой опять-таки не холодными душами друзей вроде Коллина, а любовным отношением людей с сердцем. О том, как нуждался Андерсен в таком именно отношении к нему свидетельствуют многие места в «Сказке моей жизни» и в письмах Андерсена.

¹ Он сам не раз указывает на это в своих записках с каким-то особым самодовольством. «Не в моем характере было брать роль утешителя на себя, но я раз имел с Андерсеном по этому поводу серьезный разговор. — «Я же никогда не был с ним нежен, не могу разнежиться и теперь, вспоминая о нем»! Не так рассуждал и поступал Эрстед, особенно в тех случаях, когда Андерсен нуждался в нравственной, дружеской поддержке. (См. «Сказку моей жизни» ).

Говоря об отношениях Андерсена к Эрстеду, Коллин вообще взял довольно неподxодящий тон. «Эрстеду случилось в беседе с Андерсеном обронить такую фразу: «Вас так часто упрекают в недостатке познаний, а вы в конце концов, может быть, сделаете для науки больше всех других поэтов», и Андерсен уже вообразил себя воистину призванным к «разработке в поэзии нетронутых рудников науки», зная неустойчивость Андерсена, можно только удивляться такому самообольщению». Читая подобное рассуждение, можно подумать, что Эрстед какая-нибудь мелкая сошка, роняющая громкие фразы, а не всемирно известный ученый, подаривший своему веку одно из величайших открытий и знающий, что и кому говорит. Мнение Коллина, что «едва ли советы Эрстеда имели какой-нибудь практический результат», свидетельствует лишь о том, как мало в сущности вникал Коллин в сочинения своего друга. Правда, Андерсен, как он сам говорит в «Сказк е моей жизни», ничего не сделал для науки в строго научном смысле, но нельзя не поставить ему в заслугу того, что все его произведения проникнуты духом горячей любви и уважения к науке. Эта любовь и восторг, с которым Андерсена приветствует всякое новое великое открытие, должны вселять любовь и уважение к науке и в читателей. Подобный же результат, принимая во внимание обширность круга читателей Андерсена, казалось, можно было бы признать даже более чем достаточным.

Вечные упреки в адрес Андерсена (к которым присоединяет свой голос и Коллин) в нежелании учиться и в недостатке познаний поэтому также несправедливы. Любовь к науке и свойственная Андерсену жажда знания заставляли его постоянно учиться, только не по системе Мейслинга и Коллина, а изучая творения образцовых писателей, беседуя с людьми и главным образом у природы (см. «Сказку моей жизни»).

Малоосновательны и упреки в неуважении к критике. Весь вопрос в том — к какой критике. К справедливой критике лиц компетентных Андерсен всегда относился с признательностью, даже если она была неблагоприятна для него, и сам поместил одну такую критику в «Сказке моей жизни», но она принадлежала Эленшлегеру.

При всей своей точности, Коллин все-таки иногда грешит против истины, отрицая, например, упомянутые Андерсеном в «Сказке моей жизни» факты глумления над ним и относя их на счет «его болезненно настроенного воображения».

Отрицая образованность Андерсена, Коллин последовательно отрицает в нем и способность к философскому мышлению. Мне при этом невольно приходят на ум слова Андерсена из его романа «Быть или не быть», которые могут послужить ответом Коллину: «Плоха та поговорка, что утверждает, будто бы люди с сильно развитой фантазией слабоваты по части мышления; впрочем, ее и создали-то, вероятно, люди, одинаково слабоватые и по той, и по другой части».

Много говорит Коллин и о скороспелости первых литературных трудов Андерсена, не придавая, однако, особенного значения «нужде», заставлявшей Андерсена писать просто ради куска хлеба, и упоминая о ней лишь вскользь: «Бедствовал он в то время больше, чем я подозревал тогда... Я, упрекая его за чрезмерную литературную плодовитость, отнимавшую у него время, необходимое для учения, не знал, что это отчасти нужда заставляла его писать так много». Удивительно не то, что Коллин не знал о настоящем положении Андерсена, но то, что, и узнав о нем, он не счел нужным изменить своему прежнему взгляду, основанному на незнании действительного положения Андерсена Тяжесть этого положения не могла не отразиться и на расположении духа Андерсена; ей-то, по-моему, и должно главным образом объяснить ту нервность и изменчивость настроений Андерсена, которые Коллин старается объяснить всем — и нервной раздражительностью, и болезнью (между тем как сам же утверждает, что Андерсен всегда обладал прекрасным здоровьем) и пр., только не тем, чем следует. И лихорадочным вспышкам Андерсена во время последней болезни, о которых говорит Коллин, можно найти другое, более верное объяснение, нежели даваемое Коллином. Много должно было накипеть на душе у Андерсена за долгие годы его мытарств, если и достигнутые им наконец признание и почет не могли окончательно залечить нанесенных ему тогда жестоких ран, так что они вскрывались в минуты духовной и физической слабости. О том же, что Андерсен вообще был совсем не злопамятен, достаточно свидетельствуют и «Сказка моей жизни» и переписка.

Можно было бы привести еще немало возражений против записок Коллина, но, я думаю, довольно пока и этих, тем более что существенные возражения содержатся также в письме Ионны и в заметках В. Блока. Последняя часть статьи Коллина смягчает неприятное впечатление, производимое первой, но если тут и зазвучала наконец «нотка задушевности», заглушённая в начале «сухими доказательствами», то вызвали ее, пожалуй, главным образом серьезные возражения племянницы Коллина Ионны (см. ее письмо к нему).

В заключение позволю себе указать на некоторые из главных черт характера Андерсена (также непонятые Коллином), которые помогут читателям лучше уяснить себе смысл отношений к Андерсену его «друзей» и их воздействия на него.

Чему был обязан Андерсен тем, что обратил на себя внимание человека, ставшего для него «вторым отцом», Йонаса Коллина, открывшего ему путь к образованию? Советам и расположению друзей? Нет, своему «упрямству» и «самомнению», как называет эти черты характера Андерсена Эдвард Коллин, или «упрямой, упорной вере в свое призвание», как назову эту черту я. Он не потерял ее даже в такое время, когда ему были сразу нанесены два жестоких удара, которые всякого другого окончательно обескуражили бы (1822 г. ). Во-первых — дирекция королевского театра возвратила ему его пьесу с припиской, что «в виду полнейшей безграмотности автора дирекция просит его впредь таковых пьес не присылать», во-вторых — его уволили из хоровой и балетной школ (куда он попал с таким трудом, после стольких мытарств), так как «дальнейшее пребывание его в них было признано бесполезным» (см. «Сказку моей жизни»). Он почувствовал себя «снова выброшенным за борт», но вместо того чтобы пасть духом и окончательно отказаться от смелых надежд, решил «во что бы то ни стало написать такую пьесу для театра, которую бы приняли», и написал трагедию «Альфсоль». Эта-то пьеса, хоть и не годившаяся для сцены, но «блещущая искорками таланта» («Сказка моей жизни») и подала дирекции надежду, что «при основательной подготовке в каком-нибудь училище, где бы Андерсену дали возможность пройти полный курс с самого начала, от него со временем и можно было бы, пожалуй, дождаться произведений, достойных постановки на сцене королевского театра», а одного из членов дирекции, Йонаса Коллина, заставила принять в молодом человеке такое участие, что он дал ему возможность пройти этот курс.

Затем, чему главным образом был обязан Андерсен развитием своего таланта, обогащением своего ума и фантазии и расширением своего умственного кругозора? Приходится ответить: опять-таки тому, что следовал своему природному внутреннему влечению. Его все тянуло за границу, он «чувствовал, что путешествие — лучшая школа для писателя», но чего стоило ему добиться возможности побывать в этой школе («Сказка моей жизни») ! Плодом его первого же продолжительного пребывания за границей явился роман «Импровизатор», но это обстоятельство нимало не убедило друзей Андерсена в том, что такие поездки могут и впредь приносить ему огромную пользу, и никто из них и не думал помочь ему, когда он рвался за границу, но не мог уехать из-за недостатка средств (см. письмо Андерсена к Коллину). Путем строгой бережливости, чуть ли не лишений, Андерсен скапливает эти средства для удовлетворения своего страстного влечения и ездит за границу, но несмотря на то, что он каждый раз возвращается из своих поездок обогащенным, «с роскошным букетом новых свежих впечатлений, обновленный и телом и духом» (см. «Сказку моей жизни») и щедрой рукой делится приобретенными сокровищами со своими земляками, те все-таки не могут, как должно, понять его страсти к путешествиям. Так, даже лучший друг и покровитель его Йонас Коллин пишет ему уже в 1860 году: «Мне часто приходит на ум вопрос: зачем Андерсен так много рыщет по белу свету, когда у него столько верных, любящих друзей на родине?». Старик, видно, смотрел на поездки А. как на какие-то увеселительные прогулки, а Эдвард Коллин полагал, что Андерсен «желал убедиться в своей славе на месте, лично воспринять похвалы»! О том же — отразились ли и как именно эти поездки на произведениях Андерсена, друг его не говорит ни слова. Между тем я вряд ли ошибаюсь, приписывая «универсальность» характера сатир Андерсена именно его постоянным странствованиям по белу свету, а общий гуманный дух и светлый высоконравственный характер всех его произведений сближению его (во время этих странствовании) с лучшими людьми своего времени, принадлежавшими к различным национальностям и сословиям. Значение этих. сближений прекрасно обрисовано Б. Бьёрнсоном в его письме к Андерсену: «Ваше счастливое умение находить лучших людей и в них опять-таки все наилучшее, избегая всего остального, должно ведь в конце концов привести Вас к наивысшему, раз верно то, что добро исходит от Бога. Вот почему Вы и должны достигнуть большей высоты и близости к Нему, а также большего уразумения и умения воспроизвести виденное, нежели мы остальные». И таких горячих признаний значения Андерсена как писателя встречается в письмах к нему немало. Чему же он был обязан тем, что наконец дождался их? Своей горячей вере в свое высокое призвание в соединении с идеально высоким понятием о миссии поэта. О последнем говорят многие места в «Сказке моей жизни» и в письмах Андерсена, как, например: «Это путешествие отрыло мне глаза на мою миссию. Я чувствую, что арена моей деятельности бесконечно велика! Боже, дай мне силы! Я чувствую, как велика и священна миссия поэта, которому дана возможность говорить тысячам! Только бы я всегда действовал, как должно, создавал бы одно хорошее, достойное!» и «как возвышает, но в то же время и пугает человека представление о том, что мысли его летают по белу свету и западают в душу других людей! Да, как-то даже страшно так принадлежать свету! Все, что есть в человеке хорошего, доброго, принесет в таких случаях благословенные плоды, но заблуждения, зло тоже ведь пустят свои ростки. Так невольно скажешь: «Господи! Не дай мне никогда написать слова, в котором бы я не мог дать Тебе отчета!» («Сказка моей жизни»).

Заметки В. Блока дают повод лишь к одному замечанию с моей стороны: это вообще одна из лучших статей об Андерсене, которые мне приходилось читать. Отличаясь тонкостью и меткостью многих замечаний, она дает еще ценную для иностранной публики характеристику земляков А., столь необходимую для понимания самой личности Андерсена ¹.

¹ Здесь будет кстати упомянуть об одной из причин трактуемого В. Блоком непонимания личности и значения Андерсена его земляками даже после его смерти, когда к «Сказке моей жизни» прибавилось еще несколько источников, из которых можно было почерпнуть более подробные и верные сведения о нем. Дело в том, что источники эти прямо не доступны для публики и по объему своему, и по цене. Чтобы не быть голословным укажу на объем и цену послуживших материалами для IV тома этого издания датских подлинников: «Сказка моей жизни» (600 стр. ) стоит 3 кроны; «Прибавление» к ней (166 стр. ) — 1 кр.; «Письма от А. », I — II т. (563 стр. и 731 стр. ) — 16 кр.; «Письма к А. », I т. (689 стр. ) — 7. кр. 50 эре; «Андерсен и семья Коллин», I т. (515 стр. ) — 8 кр.; итого 3264 стр., стоющие 35 кр. 50 эре, т. е. около 18 рублей (на 2 р. дороже полного собрания соч. Андерсена в подлиннике, сост. XVII томов).

Я не согласен с профессором В. Блоком лишь в одном: он разделяет взгляд Эдварда Коллина, не считающего Андерсена истинным другом детей, и тоже находит, что Андерсен не особенно благоволил к детям. Между тем сам Коллин, описывая, как Андерсен нашел свою «сферу» творчества говорит: «Во многих семьях, где Андерсен бывал, были маленькие дети, с которыми он возился. Он рассказывал им разные истории, частью сочиняя их тут же, частью пересказывая старые, известные сказки. Но что бы он ни рассказывал, свое ли, чужое ли, он рассказывал настолько своеобразно и живо, что дети бывали в восхищении». В точности указания Коллина в данном случае сомневаться нельзя, а подобные способность и желание Андерсена «возиться» с детьми и тешить их сказками, для которых он выработал (опять-таки руководимый, по-моему, ничем иным как. известной любовью к детям) столь подходящий и восхищавший детей язык, кажется, говорят за себя сами. Правда, с годами Андерсен стал меньше заниматься детьми и даже как будто сторонился их, предпочитая взрослых слушателей, но и этому можно найти другое, гораздо более правдоподобное объяснение, нежели то, что Андерсен будто бы разлюбил детей. Не разлюбил он их, а чем дальше, тем больше убеждался в том, что сказки его удовлетворяют более высоким запросам, могут послужить кое для чего повыше забавы для детей, и невольно должен был как бы отстраниться от последних, чтобы не укреплять за собой неправильно данного ему и справедливо обижавшего его титула «детского писателя». Этим же объясняется и его раздражение по поводу проекта памятника, на котором хотели изобразить его в кругу детей. Андерсен столько выстрадал от непризнания его таланта и непонимания значения его, как писателя, что не мог не вознегодовать на такую попытку укрепить за ним имя «детского писателя» и после его смерти, попытку, говорившую ему все о том же непонимании. Догадайся художник изобразить Андерсена в кругу не одних детей, но и взрослых, он бы верно охарактеризовал Андерсена, и этому не было бы причин сердиться, а у людей не было бы главного повода сложить басню о нелюбви Андерсена к детям. Вообще надо отдать «должное» землякам Андерсена: они не понимали его и мешали ему, когда и в чем только могли. Но все помехи и препятствия только возбуждали его энергию и, таким образом, помогали ему достичь намеченной цели. И в автобиографии, и в письмах Андерсена встречается немало мест, где он говорит об этом гнете, способствовавшем росту его духовных сил, как тот же гнет способствует росту пальмы, как высокое давление создает алмаз. Взгляды Андерсена вообще сразу обнаруживают в нем одного из избранных ратоборцев человечества, борцов во имя истины и любви, а такие борцы, по меткому выражению Сёрена Киркегора, всегда имеют против себя две силы: «глупость» и «зависть» окружающего их общества. Первая упорно преследовала Андерсена, пока он не достиг своей славы, вторая — после того как он стал знаменит.. (Весьма характерен в этом отношении рассказ Андерсена в «Прибавлении» к «Сказке моей жизни» о встрече его с двумя литераторами после возвращения его из Оденсе.

Условия, в которых пришлось развиваться Андерсену, характеризуют все вообще маленькие страны вроде Дании. Если условия эти и оказываются в смысле развивающего средства довольно-таки тягостными, то все-таки нельзя не признать за ними определенной силы воздействия. Этим-то, пожалуй, и объясняется, что такая сравнительно маленькая страна, как Дания, насчитывает среди своих сынов так много выдающихся людей. В России, однако, известны пока лишь немногие из них, да и то больше по имени; объясняется это обстоятельство общим незнакомством с Данией, с датским языком и с датскими источниками. Заменяющие же их немецкие, не всегда, к сожалению, оказываются столь достоверными, как это вообще предполагают. Я лично имел несколько случаев убедиться в том, что немцы, особенно энциклопедисты, прямо замалчивают выдающихся датских деятелей или, если уж нельзя умолчать о них совсем, ограничиваются тем, что дают самые краткие, ничего не говорящие сведения о них.

Пополнение по мере сил упомянутого пробела в русской литературе и является моей главной целью. «Собрание сочинений Андерсена» первая попытка обстоятельно ознакомить русскую публику с лучшими представителями датской литературы, и сочувствие, оказанное ей русским обществом, позволяет мне надеяться, что и последующие мои труды в этом направлении не окажутся излишними.

П. Ганзен
24 апреля 1895 г.